Глава 7. Примирение с зависимостью

Использование материала разрешается только при условии наличия активной ссылки на Top-Snooker.com в начале текста.
Текст предназначен для ознакомления и не является источником извлечения коммерческой выгоды.

Возможно, остальным это покажется незначительным, но для меня это огромная часть моей жизни. И я ее ненавижу: я могу целый месяц не прикасаться ко всякой дури, но потом я должен закурить или выпить. Я аддикт, который постоянно борется со своей зависимостью, и это никогда не изменится. Это часть меня самого. Моя зависимость может быть самой разной. В хороший день – снукер, в плохой – наркотики. Самым тяжелым, что я пробовал, была марихуана. Многие говорят, что к марихуане зависимости не вырабатывается. Но я думаю иначе.

Шел 1998 год. Я вернулся к выпивке, курению и саморазрушению, был разбит и знал, что мне нужна помощь. Успешный игрок в снукер, третий номер в мире, но я был просто жалок. Часть моей аддиктивной личности вечно стремится к совершенству, а поскольку я никогда не достигал этого, то во мне постоянно присутствует ощущение провала. Такова была моя жизнь в течение шести или семи лет: стремление к совершенству, невозможность достигнуть его, отчаяние. И самое странное – мне было комфортно, когда я чувствовал себя жалким. Я был даже относительно счастлив, если это имеет какой-то смысл. Я привык к этому ощущению, у меня ведь было оправдание тому, чтобы затыкать людям рты, ныть и пьянствовать.

Но что меня совсем не устраивало – так это когда я чувствовал, что не имею права быть в депрессии. Классический случай – когда я разгромил Джона Хиггинса у него дома в Шотландии и выиграл Мастерс 1998. А самым безумным было то, что я даже подумывал о том, чтобы завалить финал, потому что после каждого турнира Эмбасси устраивают большой банкет, куда приходят спонсоры и их гости, и финалисты дают автографы. Ладно, думал я, если я проиграю, мне все будут сочувствовать и смогу сказать: «Да, я в отчаянии, меня это просто разбило» и, неким странным образом, я буду счастлив. Эта мысль то и дело приходила ко мне в голову, пока я играл. Я пытал себя вопросами: почему ты хочешь выкинуть тридцать тысяч фунтов, чтобы у тебя было оправдание для того, чтобы быть несчастным? Это не имело смысла.

Большую часть финала я играл нормально, но при счете 6-6 что-то щелкнуло, и все встало на свои места. А Джон растерялся. Он играл перед своими земляками, и все ждали, что он победит, потому что он только что выиграл чемпионат мира. Думаю, он просто не справился с этим. Как у меня, когда я играю на Уэмбли: отчаянно хочешь победить у себя дома, и это давит еще сильнее.

В мире не было ни единой причины, чтобы я был в отчаянии, но я был. И должен был держать марку и притворяться, что я счастлив. Я всегда считал, что должен быть тем, кем меня хотят видеть. После финала, на банкете Эмбасси мне говорили: «Вы только что выиграли турнир, Ронни, должно быть, вы сейчас в восторге», хотя внутри это причиняло мне боль. Все, чего я хотел – это сказать: «Спасибо вам большое, я иду к себе», но я не чувствовал в себе силы сказать это, потому что знал, что должен праздновать, гулять и веселиться. Я размышлял над тем, что должен произнести речь и сказать, какой это замечательный турнир, и какие чудесные спонсоры, и каким фантастическим менеджером был для меня Йен Дойл, и сказать спасибо шотландцам, и что я безумно рад играть перед ними, и что жду не дождусь вернуться сюда в будущем году. На самом деле я не мог дождаться того, чтобы оказаться в своем номере и жалеть себя вместе с Делом. Он управлялся со мной; знал, в каком состоянии я нахожусь. И знал, что это всего лишь внешность, потому что жил со мною целую неделю и понимал, что от победы на турнире мне легче не станет.

Я встал и произнес речь. Джон Хиггинс только что закончил свою. Он так уверенно обращался, «дамы, господа и почетные гости», а я думал, черт, а мне что говорить? Джон сказал, что это был замечательный турнир, и что он очень рад, что я его выиграл, очень весело пошутил и все засмеялись. Он только что проиграл и был счастлив, я только что выиграл и мне было ужасно плохо. Я встал и сказал: «Здравствуйте, дамы и господа» три сотни людей, приглашенные гости от спонсоров, Эмбасси, а я даже в глаза им смотреть не мог. Кажется, я сказал: «Благодарю вас», хотя не уверен, действительно ли меня на столько хватило, а потом просто добавил: «Ээээ…и все». Я услышал, как все засмеялись и был уверен, что смеются надо мною. Сейчас, оглядываясь назад, я знаю, что это было не так, но я был таким параноиком…

На следующее утро Дел завтракал, но я даже не спускался, настолько плохо мне было. Я попросил Дела, чтобы он попросил, чтобы завтрак принесли мне в номер, и сказал, что мы сразу же уезжаем. Я выиграл на этом турнире 65 тысяч фунтов после трехмесячного отдыха, так что не было способа начать сезон лучше, но я чувствовал себя полностью убитым. После завтрака Дел сказал, что беседовал со специальным корреспондентом «Гардиан», который освещал снукер, Клайвом Эвертоном. «Он слышал твою речь, – произнес Дел, – слышал, что ты говорил, и сказал мне: «Я был точно в таком же состоянии как Ронни – не мог смотреть людям в глаза; я вообще ни с чем не мог справиться. Я играл в снукер и вдруг бросал все и начинал плакать безо всякой причины. Он в депрессии и ему нужно что-то с этим делать».

Это все звучало очень знакомо: у меня бывали времена, когда я играл, а потом просто что-то ломалось. Тогда люди думали, что у меня все-таки не все дома. Я делал рискованные удары, потому что думал, ну и хрен с ним. Я так хотел, чтобы все закончилось скорее.

Иногда это срабатывало мне на пользу. Если я становился безрассуден и шары начинали летать, мой оппонент мог подумать: это важный матч, он не должен так играть, ведь он может выбыть из игры. Так что противник начинал промахиваться, потому что думал, что я ничего не боюсь. Но единственная причина моего бесстрашия у стола был а в том, что вне его я был просто дрожащей развалиной. Я часто доводил до счета 5-5 в матче из 11 партий и радовался осознанию того, что могу упаковать чемоданы и уехать домой, и мне не придется дольше задерживаться на турнире. Деньги были не важны: я знал, что даже если проиграю все матчи в первом раунде – у меня все равно будет чем оплачивать счета. Я думал: ну и что, худшее, что может случиться – это что я упаду в рейтинге, но мне все равно хватит, чтобы сводить концы с концами.

Добравшись домой, я позвонил Майку Бриарли (во время их утренней беседы Клайв Эвертон посоветовал Делу, чтобы я связался с Майком, который, после того, как ушел из крикета, работал психотерапевтом, специализируясь на спортивной психотерапии). Тот сказал, что очень занят, но порекомендовал мне доктора Марго, из частной клиники в двух шагах от моего дома. Я ходил к нему почти месяц, и изливал ему душу. Он просто слушал; редко когда вставлял слово. У него было такое успокаивающее лицо, такое, какому доверяешь, и я говорил и говорил. Это было чертовски дорого, но я надеялся, что оно того стоит. Каждый раз, когда я выходил от него, мне было хорошо. Словно груз падал с плеч. Потом я шел спать, а на следующий день все опять возвращалось – приступы паники, чувство изоляции. Доходило до того, что мне уже ничего не хотелось делать.

В конце концов я пошел к другому психотерапевту, самому Майку Бриарли. Он выдал мне одну вещь, с которой я просто не сумел справиться. Я рассказал, что борюсь с собой и чувствую себя некомфортно, когда стою у стола.

– Ваш отец правша? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Значит, вполне вероятно, что он ударил того человека, которого убил, ножом в правой руке?

– Да, вероятно.

– Итак, может быть, то, что случилось той ночью в клубе, повлияло на вашу правую руку. Много лет назад на войне были те, кто не хотел стрелять, но их заставляли, и потом их руки парализовало.

После этого я не мог воспринимать его серьезно. Не то, чтобы он плохой специалист – я знаю, что у него прекрасная репутация, и что он помог многим людям – но как только он это предположил, я потерял в него веру. Я по прежнему ходил к нему на встречи примерно еще год, потому что моя самооценка была настолько низкой, что я не осмеливался сказать ему что в наших занятиях нет никакого смысла, и что мы не прогрессируем. Я даже платил ему больше его гонорара – кажется, он брал 80 фунтов за встречу, а я платил 90, потому что хотел ему нравиться, чтобы он считал меня хорошим человеком.

– Вам не нужно платить мне сверх, – говорил он.

– Нет. Мне от этого лучше, – отвечал я.

Опять же, все это было из-за моей самооценки. Я полагал, что единственным способом доказать, что я достойный человек было платить больше. Если я даю что-то людям, думал я, они не подумают, что я такой кретин, каким себя считал.

Майк Бриарли был хорошим специалистом. Обычно мне становилось лучше после встреч с ним, но часто я ехал к нему в Ислингтон, думая: зачем я еду туда, в час пик, если все равно мне станет легче на пару часов, в лучшем случае – на один день? Точно так же, как с доктором Марго – я не получал долговременной пользы и негодовал от того, что должен опять туда идти. В конце концов, я признал, что психотерапия со мною не срабатывает.

После победы на Скоттиш Мастерс я поехал в Ирландию играть показательные матчи и взял с собою Дела. Для Дела не имеет значения, жалок ли я на самом деле – он убирает всю боль. Если вы смотрели фильм «Зеленая миля», то Дел похож на того черного парня, который забирает боль у остальных. Мы столько вместе прошли. Точнее, это он много вместе со мною прошел. Без него, я это знаю, я бы сегодня не играл. Единственное пристрастие Дела – жизнь; он просто веселит людей, умея разглядеть в чем угодно забавную сторону, с ним мне всегда весело. Он как лекарство.

В первый же вечер в Ирландии – бац! Просто фантастика, я сделал 147, мне аплодировали стоя, все сходили с ума. Я сделал еще три сенчури в девяти партиях. Я должен делать сенчури и максимумы на показательных играх, потому что я не умею делать трикшоты и не прикалываюсь. Если я не сделаю сенчури, зрители решат: ну, я видел Ронни О’Салливана, и он не смог набрать 80 очков, и ни разу не матюгнулся. Фантастика! Так что я обязан это делать, иначе что они получат? С Дэннисом «Омаром» Тэйлором за весь вечер можно не увидеть ни одной серии хотя бы в 80 очков, зато будут потрясающие трикшоты и он вас развеселит. Так что в тот вечер мой снукер был на высоте, а я чувствовал себя хорошо, прямо на девятом небе.

На второй вечер мы пошли к Лили, пили, курили косяки, с нами приплелась еще куча наших ирландских приятелей и всем было весело. Дел ушел примерно в 3 часа утра, а я все еще гулял. Оттуда мы направились на Лизон Стрит и оставались там до семи утра. Я все еще был на ногах и не хотел возвращаться в номер. Так что приятели сказали, что можно пойти в «ранний дом». Я понятия не имел, о чем это они, мне объяснили, что так называются пабы, которые открываются с семи утра. «Идеально, – сказал я. – «Гиннес» на завтрак». Мы шли через центр города, а люди собирались на работу. На мне было здоровенное пальто, под которым ничего не было, потому что мой приятель облился и я отдал ему свою рубашку. Мы, должно быть, выглядели как четверо психов, сбежавших из клиники. А что еще о нас могли подумать? Но я зашел уже так далеко, что мне было плевать. Мы просидели в пабе, попивая «Гиннес» до полудня. Я должен был играть после обеда, но, разумеется, когда вышел к столу, то не смог забить ни одного шара.

И так мы продолжали пять дней и ночей. В последний вечер я просто сидел, обхватив голову руками. Дел спросил, в чем дело. Не думаю, что он понимал, насколько мне было паршиво. Я был как труп. Не мог пошевелиться. Я сказал, что не могу продолжать, и что мы должны вернуть зрителям их деньги. Мы пошли, все решили и я улетел домой на следующий день. Дома я сидел на диване, парализованный тем, что делал с собой всю предыдущую неделю. Оставалось всего девять дней до начала чемпионата Великобритании, девять дней, чтобы привести себя в чувство. Но дело не только в запое: я был в депрессии и вымотан физически.

Я почти не мог заставить себя заниматься, потому что в глубине души знал, что все это будет без толку. Нет меня. Я даже тренироваться не мог, не в том настроении ни на следующий турнир, ни на какой. И знал, что все почувствуют, что я их подвел. В конце концов, я еду на турнир как действующий чемпион.

Я пообещал, что последний раз довожу себя до такого состояния. Но перед этим мне предстояло кое-что худшее. Должен ли я рассказывать папе, как я царственно сам себя обломал? Иди подождать до начала турнира и потом ему сказать? Вот так, накануне одного из важнейших турниров я был полной развалиной. Я думал: там, где папа сейчас, последнее, что он захочет узнать – это что я был на мега-гулянке. Но если меня из-за этого вынесут с турнира – это для него будет вообще убийственно. Мне не нужно было сочувствие, я знал, что он просто скажет мне, какой я кретин, баран, и что я позорю семью. Я получу все это, и только остается молить бога, чтобы он не сильно на меня вызверился.

Сейчас вспоминая об этом, я так жалею, что просто не удержал язык за зубами, не отказался от турнира, и не рассказывал ему, почему, потому что его реакция оказалась даже хуже, чем я боялся.

– Папа, я был на прошлой неделе в Ирландии, я все прогулял, и не думаю, что в состоянии играть на чемпионате Великобритании. Я чувствую себя дерьмово, я измотан, я даже смотреть на кий не могу. Папа, я серьезно.

Моя депрессия все углублялась, но мне только еще предстояло узнать, что это такое.

– Я в это не верю, – отрезал отец. – Не верю, что ты это сделаешь. Я думал, у тебя больше ума.

– Папа, я знаю, – сказал я. – Это было ошибкой. Я просто запутался, этого больше не повторится. Пожалуйста, господи, пусть это больше не повторится.

Я сказал ему, что пытаюсь все исправить, но это были только разговоры. После этого он звонил каждый день и спрашивал, как я себя чувствую.

– Да все нормально, я тренировался и отдыхал, – отвечал я.

Но каждый день, когда он со мною говорил, казалось, что его достает что-то новое. Не только неделя, которую я провел в Ирландии, но все, что я сделал в предшествующие шесть месяцев, и что, как он решил, довело меня до этого состояния.

Потом, однажды, он сказал:

– Ты просто обуза. Мы с мамой не хотим иметь с тобой ничего общего. Ты с нами в деле, мы сводим концы с концами, но ты не выполняешь свою долю работы. Мы этого больше не может терпеть. Мама хочет, чтобы ты ушел из нашего дома и я не хочу тебя больше видеть, ни твоих посещений – ничего. Я говорю с тобой в последний раз.

Он продолжал и продолжал, становясь все более и более расстроенным.

Не смотря на это, я сказал ему, что определенно не буду играть на чемпионате Великобритании.

– Отлично, – сказал отец. – Собирай свои манатки и живи сам, как хочешь. Желаю тебе всего наилучшего, на всю оставшуюся жизнь, но ты больше нам не партнер.

Все, что я зарабатывал и что зарабатывали мама с папой – мы делили. Мы вместе покупали имущество и когда я слишком много тратил, мама помогла мне с моими налогами. Все шло в общую кубышку, пока отца не было рядом, я оставался единственным добытчиком в семье.

– Ты даешь все те обещания, а сам даже не можешь удержаться в форме для какого-то гребаного снукерного турнира! – Он орал на меня по телефону.

Я знал, что это слушают остальные заключенные и охранники, и они, возможно, отпускают по этому поводу шуточки, думая: «Он сорвался, наконец-то он сорвался!». Вероятно, единственным, что могло бы заставить отца сорваться – была семья, которая разваливается.

Я был опустошен. Знал, что никак не могу с этим разобраться. Я смирился с тем фактом, что больше не увижу отца, но я был так расстроен из-за него и мамы. Я всегда старался изо всех сил, и да, я был глуп, но мне было так плохо, самооценка падала до нуля, а моим единственным ответом на это было разрушать себя. Я никогда не говорил с ними, почему довожу себя до такого состояния, и как себя чувствую. Они думали, что я, как многие другие молодые парни, бывал на гулянках и принимал некоторые расслабляющие наркотики, и что пока я это контролирую – все будет нормально. Но я оказался в таком ужасном состоянии, что травка стала моим лекарством. Это становилось важнее, чем снукер. Я так отчаянно желал для себя этого постоянного химического облегчения, что не думал о последствиях. Доводил себя все сильнее и сильнее, но определенно – это было не для того, чтобы расстроить родителей. Они всегда говорили, что множеству людей куда хуже, чем мне, и, разумеется, они были правы, только мне не становилось лучше от осознания того, что я мог позволить себе все, чего хочу. Родители не могли этого понять. Очень сложно понять, насколько плохо чувствует себя человек в депрессии, и почему он себя так чувствует, разве что вы сами не бывали в такой ситуации. В некотором смысле, самым бесполезным в такой ситуации является попытка изучить депрессивную ситуацию с помощью логики, потому что депрессия не имеет ничего общего с логикой.

Мама точно не могла этого понять. Она сказала мне:

– Посмотри, через что прошла я, и я со всем этим справилась.

Я ответил:

– Да, ты просто молодец, и я тобой горжусь, но это ты, и то, что папа в тюрьме – это не единственная проблема. Просто я чувствую себя разбитым каждый раз, когда просыпаюсь утром. И каждый раз, когда я выхожу на турнир – я не могу смотреть в глаза людям. Это нормально, думать, ну и на хрен снукер? Я просто хочу разбиться, чтобы как-то унять эту боль.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мне нужно было пройти это все, чтобы найти ответ самому. Если бы я послушался родителей, то, вероятно, оставил бы игру. Они не хотели этого, но думали, что именно игра приводит меня в это состояние. До нашего разрыва отец часто говорил: «Смотри, если снукер вызывает депрессию, займись семейным бизнесом. Мы с мамой взяли хороший старт и думаем, ты готов». Я рад, что не пошел этой дорогой. Все на свете случается не просто так, и если бы я так поступил, то, может быть, я бы все бросил, и все равно чувствовал бы себя так же плохо.

Я переехал. К счастью, я как раз купил небольшой коттедж неподалеку. Я и до ссоры с отцом был очень одинок, но сейчас я вышел на новый уровень отчаяния. Мама от меня отказалась, папа от меня отказался. Все, что у меня осталось – это Дел. Так что я позвонил ему и сказал, что порвал с семьей, переехал из дому, и что все паршиво. В конце концов, он не стал травить мне душу, но спросил, где я с ним остановлюсь.

– Дел, только ты и я, – сказал я. – У нас с тобой общая миссия.

Но мне было так одиноко.

Дел позвонил Йену Дойлу, который был моим менеджером в то время, и сказал, что я не буду участвовать в чемпионате Великобритании и что он должен сказать организаторам, что действующий чемпион не появится.

Пресса отхватила сытный кусок, расписывая мою депрессию, а журналисты, пишущие о снукере, сочиняли статьи о моем душевном состоянии.

Однажды я открыл Дейли Мэйл и увидел большую – на целый разворот – статью, которую написал один хорошо знавший меня журналист. В статье говорилось, что в душе я хороший человек. Тот журналист, Текс Хеннесс, как-то раз пригласил меня на обед к себе и своей жене, когда мне было 18. Он написал, что когда-то я был самоуверенным молодым человеком, который громил любого, попавшего в поле зрения, но сейчас, семь лет спустя, я стал беспокойной душой. Он писал, что наблюдал все эти годы, как я менялся, как падал и взлетал. Читая, я все спрашивал себя: почему это все случилось со мною? Статья заканчивалась уверением, что все это связано с моим отцом, но я сражался со своими собственными демонами и пытался собрать свою жизнь воедино. Каждое написанное им слово било. Я наблюдал за остальными снукеристами, как они радовались жизни и перешучивались на турнирах. Я еще мог вспомнить эти чувства и завидовал им. Я думал: везучие засранцы. А я другой, и вот он я, жалкий и несчастный.

Было еще кое-что, мучающее меня: все говорили, что я не реализую свой потенциал, что не выигрываю столько, сколько должен бы. Я читал эти статьи и спрашивал: зачем я пытаю себя снукером? Зачем я все еще играю в него? Почему я такой несчастный? Почему это все со мною происходит? И почему папа не может быть рядом, и радоваться? Если бы он не был там, говорил я себе, я знаю, что я не дошел бы до такого. Временами я чувствовал, что моя депрессия не имеет с этим ничего общего, но на следующий раз я знал, что все это во многом из-за того, что мой отец в тюрьме.

Когда мама и папа отказались от меня, я понял, что теперь у меня есть два пути. Я мог пустить все псу под хвост и разбить свою жизнь окончательно и бесповоротно. Или я мог заставить отца извиниться. Я отчаянно желал выиграть следующий турнир, чтобы он позвонил, хотя бы только маме, и велел: «Скажи ему, что он молодец». Я знал, что так и будет, ведь что бы он ни говорил, он меня любит.

Несколько недель спустя мама позвонила мне и спросила, что случилось, почему я с ней не разговариваю, почему не дома? Она разговаривала со мною, как обычно, словно забыв обо всем, что произошло.

– У отца крыша поехала, – ответил я. – Я даже разговаривать с ним не хочу больше. И вообще, насколько мне известно, я вам больше не родственник. – В конце концов, именно это отец мне сказал. – Ну и отлично. Я сам собой распоряжусь, только не лезьте в мою жизнь.

– Я этого не хочу, – ответила мама. – Я хочу, чтобы ты вернулся домой. – И она начала плакать.

Я переключился на бешеный фитнесс – ежедневные пробежки и тренировки по шесть часов на день. Я был намерен доказать папе, что он ошибается.

Я не выиграл следующий турнир. Точнее, проиграл в первом раунде. Но то, что мама приняла меня обратно – вот что было действительно важно.

Перевод: Юлия Луценко
Источник: Ronnie: The Autobiography of Ronnie O’Sullivan with Simon Hattenstone, Orion, 2004