Глава 4. Отец садится в тюрьму

Использование материала разрешается только при условии наличия активной ссылки на Top-Snooker.com в начале текста.
Текст предназначен для ознакомления и не является источником извлечения коммерческой выгоды.

Я оставил школу, не сдавая выпускных экзаменов. Я и так собирался переходить в профессиональные игроки, но не думал, что это произойдет ТАК. Даже сейчас я отдал бы все на свете, чтобы это изменить.

Думаю, я и так всегда был настоящим профессионалом. В конце концов, я успешно играл на Про-Ам с профессионалами и пару лет ездил по стране. Кроме того, я обзавелся менеджером. И не каким-то, а легендарным Барри Хирном, который также вел дела моего кумира – Стива Дэвиса.

Первый мой разговор с Барри состоялся перед игрой на любительском чемпионате Англии, когда мне было всего 15. На этом турнире я сделал свои первые 147 – и, между прочим, стал самым молодым игроком в истории, набравшим максимум. Несмотря на все те рекорды, которые я побил потом, вроде самого быстрого максимума, за пять минут двадцать секунд – этот, «самый молодой игрок, сделавший 147», по-прежнему является моим любимым. Думаю, он еще долго продержится. Очевидно, это получило широкую огласку. Я как раз тренировался у себя в снукерной, когда отец крикнул мне из дому:

– Тебя к телефону.

– Кто? – спросил я.

– Барри Хирн, – ответил он мне.

Я подумал, что он шутит. С чего это Барри Хирну звонить мне?

– Здравствуй, Рон, – сказал он. – Это Барри. Барри Хирн. Мне нужно сказать тебе две вещи. Первая: выигрывай свой чемпионат в субботу. И вторая: я хочу быть твоим менеджером.

– Ну, ладно, – ответил я. Я бы потрясен. Не знал, что еще сказать. Что делать, когда тебе звонит Барри Хирн? А еще мне было немного грустно. До сих пор моим менеджером был отец и мы всегда были вместе, я и он, но папа целиком и полностью поддержал эту идею. Если я собирался играть профессионально, то мне нужен подходящий менеджер. Барри был именно той кандидатурой.

– Я довел тебя так далеко, как мог, – сказал отец, – а он – самая важная персона в этом деле. Я хочу для тебя только лучшего.

Пару дней спустя пришло время играть финал в любительском чемпионате Англии. Я вышел против парня по имени Стив Джадд, которой только и умел, что забивать – но в тот день он меня попросту вынес. Он выиграл, а я был раздавлен.

После матча ко мне подошел папа, и произнес:

– Выше нос, тут Барри Хирн.

Вот бля, подумал я, и что я ему скажу?

Барри подошел к нам, и сказал:

– Не переживай. Хочешь поехать со мною завтра в Шеффилд?

Пока я играл свой финал, в Крусибле проходили полуфиналы чемпионата мира.

– Да, очень хочу.

Это был тот финал, в котором Джон Пэррот переиграл Джимми Вайта, менеджером которого тоже был Барри. И именно тогда я впервые встретил Джимми и его приятелей.

После того, как Джимми победил в полуфинале Стива Дэвиса, Барри поехал прямо сюда, чтобы посмотреть, как я играю в финале. И я подумал, черт, он, должно быть, серьезно. Так и было. Я подписал с ним трехгодичный контракт, а после его окончания – еще один.

Многие говорили, что Барри не заботится об игроках, что он никогда не приезжает ни на один турнир, но меня это устраивало. Я не хотел, чтобы Барри сидел в первом ряду, когда я пытаюсь завоевать свой титул: это было бы просто ненужным давлением для меня. Я предпочитал быть сам, только с моим другом Делом для компании и поддержки. Барри Хирн – величайший мастер из всех, кого я когда-либо встречал в жизни. Он искренний, целеустремленный, называет вещи своими именами, и не тратит время попусту.

Но несмотря ни на что, отец по-прежнему оставался для меня номером первым.

Все изменилось, когда меня стали приглашать на турниры и показательные, что помогало мне приобрести нужный опыт. В частности, я начал путешествовать по миру, и несколько месяцев спустя уже играл на любительском чемпионате мира в Тайланде. Мне позвонила мама, среди ночи, так что я понял, что случилось что-то серьезное.

– Я должна тебе кое-что сказать, – произнесла она. – Но я не хочу, чтобы ты что-то сделал, все в порядке.

– Ладно, что стряслось? Говори же, – потребовал я.

Я понял, что случилось что-то плохое, но даже в самых страшных кошмарах не представлял, насколько это ужасно.

– Отца арестовали, – сказала она. – Он в полиции. Была драка, и кого-то убили.

Я окаменел. Не знал, что говорить, что делать. Я расплакался. Джонни О’Брайен, который по-прежнему присматривал за мной, пока я был в разъездах, забрал трубку из моей руки и заговорил с мамой. Как-то я понял, что он уже знает. Я вспомнил что случилось за неделю до того, как мы приехали в Таиланд… мы были в Амстердаме, играли в соревнованиях. В снукерном клубе зазвонил телефон. Джонни пошел ответить в дальний угол и я понял, что-то стряслось. Но никто ничего не сказал и я забыл обо всем, да настоящего момента.

В то время я выигрывал все; лучше просто не бывало. Но как только я получил новости из дому, пропал. Что самое странное – это почти не задело мой снукер. Я вышел на игру, и едва не сделал максимум – положил тринадцать красных и тринадцать черных, потом промазал по последнему красному и пролетел с Вольво за 20 000 фунтов. Еще две или три игры я был в норме, но потом начал увязать. Ментально я был потерян, разбит и вообще ничего не ощущал.

За неделю до этого в Амстердаме я радовался жизни, в ту самую ночь, когда Джонни принял тот звонок. Я тогда выиграл турнир, повидался со своим старым другом Крисом Скэнлэном, и мы пошли вместе с Джонни в квартал красных фонарей. А на следующий день отправились домой.

Мы только что переехали, мама носилась по дому, как угорелая, а я над ней подшутил:

– Ну-ну, занятая женщина, все летаешь, – сказал я.

– Умолкни, Ронни, – сказала она. – У меня дела.

Я смеялся, потому что не знал, из-за чего она так суетится.

Через три дня она сказала мне, что Барри хочет, чтоб я поехал в Таиланд немного раньше, чем мы планировали.

– Зачем? – спросил я.

– Ну, телевидение и журналы, они хотят взять у тебя интервью, – ответила она. Она точно знала, чем меня заинтересовать.

Замечательно, подумал я, и улетел на неделю раньше. Но там, разумеется, не было ни телевизионщиков, ни журналистов. Я пробыл там два дня, и все, чем мы занимались – это ходили в клуб и практиковались, что было здорово, но я был единственным снукеристом и никто не собирался брать у меня интервью. Это показалось мне немного странным, но ни за что в жизни не подумал бы, что мама сочинила эту историю, чтобы убрать меня из страны.

Еще три дня после маминого звонка я держался, но потом провалился. Все, о чем я мог думать – это выиграть турнир ради папы. Так я пытался совладать с этим. Наверное, я думал, что если выиграю этот турнир, если выиграю все на свете – это как-то изменит ситуацию для него. Я знал, как сильно он меня любит, как гордится, как радуется моим успехам в снукере. А еще я знал, что он понимает, насколько я хорош, чего могу достигнуть, и что если я этого не достигну – он расстроится и будет чувствовать себя виноватым. Я не мог допустить этого, ведь он всегда меня поддерживал. Это был мой способ отплатить ему, чтобы он был счастлив – добиться успеха в снукере.

Если это звучит так, словно я держал себя в руках – так вот, ничего подобного. Я был в полной прострации, хотел увидеть родителей, но не мог вернуться. На игре с валлийцем Дэвидом Беллом моя концентрация была настолько плоха, что мне пришлось бросить на пол монетку и разглядывать её, пытаясь собраться с мыслями. Раньше ничего такого не было, но я подумал, это лучше, чем просто смотреть в пол. Я был как в тумане, таращился и таращился на эту монетку, но ничего не мог сделать. Дэвид победил меня 4-3 и я плакал, проиграв. Такого со мною никогда раньше тоже не случалось.

Потом мне пришло в голову, что мама и Барри отослали меня в Таиланд, потому что думали, к тому времени, как я вернусь, папа уже будет дома, все проблемы решатся, и вообще – это все окажется ужасной ошибкой, о которой мне вовсе не нужно знать. Потом Барри сказал маме: «Это серьезно. Думаю, тебе стоит позвонить Ронни и рассказать, что происходит».

Все время, что я провел в Таиланде, я чувствовал, что-то не так между мною и Джонни. Он относился ко мне не так, как раньше. Позже я узнал, что его брата арестовали вместе с папой, хотя потом оказалось, что только за драку. Наверное, Джонни просто не знал, как мне было больно, но он ни разу не предложил мне поддержку. В конце концов, я перестал с ним разговаривать и не мог даже на него посмотреть.

После проигрыша я запустил кием в стену отеля и опять расплакался. Потом позвонил маме:

– Я его подвел, я подвел его, – выдавил я.

– Ты никого не подвел, – ответила она. – Мы тебя любим, и с папой все будет хорошо. Главное, чтобы с тобой был порядок. Садись на самолет, лети домой и мы пойдем навестить папу.

Это было все, чего я хотел: увидеть отца.

– Заканчивай то, что должен, – сказала мама, – мы заберем тебя в аэропорту и поедем вместе.

Водитель Барри Хирна, Роббо, привез маму в аэропорт. Затем мы сразу отправились в тюрьму: наш шикарный лимузин припарковался прямо перед воротами Брикстонской тюрьмы! Я ни разу в жизни не был в тюрьме и это было шоком. Я поверить не мог, что папа там застрял. Как только я увидел его, то подумал: «Это не мой отец!». На нем была тюремная роба и он выглядел каким-то грубым, потому что он сидел в камере уже две недели. Он плохо питался, побледнел. Отец всегда был таким счастливым, оптимистом, но здесь он выглядел как любой другой заключенный, номер такой-то.

Я схватил его за плечи и сказал: «Мы тебя отсюда вытащим, вытащим…». Я плакал, и по его щеке тоже сбежала слезинка. Никогда раньше не видел, чтобы он плакал.

«Ничего страшного, – сказал он. – Я сейчас здесь. А ты просто сосредоточься и старайся, для мамы. С мамой все нормально, и со мною тоже, не переживай обо мне. Навещай меня, пиши мне, а я буду писать тебе».

Меня это просто убило. Даже сейчас при мысли об этом мне становится не по себе. Кажется, это было вчера.

Нам разрешили свидание только на двадцать минут. «Ну ладно, поцелуй меня, и обними», сказал отец. Я плакал, он махал рукой на прощание, и это было невыносимо.

После этого визита мы поехали прямо ко мне в школу. Я увидел миссис Эббот, завуча, и она уже знала, что случилось – наверное, мама ей сообщила.

Мама сказала ей: «Он будет отсутствовать некоторое время. Ронни не будет ходить в школу».

«Хорошо, – сказала та. – Мы знаем, что вы сейчас переживаете. Но через некоторое время все решится».

И это было все. Я больше не вернулся в школу, успев проучиться половину первого семестра выпускного класса.

Вскоре после того, как я оставил школу, у меня появилась первая настоящая девушка, Пиппа, та самая, с которой меня когда-то пытался свести Роберт Чэпмен в Хастингсе и на которую я даже не осмеливался взглянуть. Мы встретились в снукерном клубе, вечером в четверг, вскоре после того, как обвинили отца. Я увидел её впервые с тех жарких времен, когда мне было 10 лет.

Я отвез её домой и сказал: «Я в субботу лечу в Бельгию, хочешь со мной?» И даже не поцеловал. Она сказала да, и я подумал: наверное, это то самое. Мы прилетели в Бельгию, и в машине по пути в отель я её обнял и поцеловал. С минуты прибытия в отель, я вылезал из постели только ради снукера. Это был лучший уик-энд из всех мои уик-эндов, я выиграл турнир и тысячу фунтов!

Примерно к шести вечера я едва стоял на ногах, потому что спать мне почти не приходилось, но к часу ночи возвращался к жизни. Как летучая мышь. И демонстрировал свой лучший снукер. В одном из матчей я играл против чемпиона Бельгии, Стива Лемигса. Его менеджер владел клубом, игру показывали по телевизору, около шести сотен зрителей в зале, и почти все они хотели, чтобы меня разбили. Пиппа тоже была там, сидела в заднем ряду, а я просто ловил кайф от осознания, что она смотрит на меня. Мне все нравилось: неудачник, аутсайдер, и моя девушка смотрит на это. Идеально. Я выиграл 4-3.

Кроме Пиппы, вероятно, единственным, кто желал мне победы, была моя большая бельгийская поклонница, низенькая молодая женщина, почти лилипутка, которая пришла на игру с парой своих друзей. Потом, когда я стал профессионалом, то каждый раз, когда я играл в Бельгии, она сидела в первом ряду и всегда дарила мне маленькие подарки. Я её никогда не забуду, потому что она была такой преданной – и если я проигрывал, на её лице можно было увидеть грусть.

Хотя я и выиграл в Бельгии, как только у нас с Пиппой все стало серьезно, я начал проигрывать. Не побеждал даже в матчах Про-Ам. Я валял дурака примерно месяцев пять, думая больше о ней, чем о снукере, когда в феврале 1992-го из тюрьмы выпустили под залог отца. Я был в снукерном клубе, куда мне позвонила мама. Она обзванивала всех, кого знала, и спрашивала, могут ли они внести залог за отца. Была пятница, и если бы мы не прибыли в тюрьму вовремя, папе бы пришлось остаться там на весь уик-энд. Поэтому все суетились и складывали свои деньги. Сумма залога составила полмиллиона фунтов.

Семья моего старого приятеля по снукеру Роберта Чэпмена, показала себя с самой лучшей стороны. Мои родители и его постоянно говорили друг с другом по телефону, потому что или Роберт был у меня дома, или я у него, но, что удивительно – они никогда не встречались, даже несмотря на то, что мы дружили долгие годы. Мама впервые встретилась с его родителями после того, как отца обвинили. Рэй, отец Роберта, внес залог, а Энджи, его мать, присматривала за моей сестрой, когда позже в тюрьму посадили маму. Но это уже другая история.

Майкл Лич, один из моих приятелей по Лидсу, который заехал ко мне с визитом, подвез меня до тюрьмы. У ворот стояло десятка три человек, ворота открылись, и папа просто там стоял, такой худой… Он нес в руках деревянную коробку со всеми нашими письмами и мелочами, которые он сохранил. Все радостно закричали. Мы поспешили к нему, он крепко обнял маму, я просто стоял рядом и смотрел. Потом он обнял и меня, и я стиснул его в ответ.

В машине по пути домой я первый раз за шесть месяцев увидел маму и папу вместе и подумал: все будет хорошо. Мы опять семья.

Дом был набит людьми, почти сорок человек, мы были на ногах до часу ночи. Я весь вымотался и сказал папе, что должен поспать, потому что утром у меня турнир в Уикфорде – небольшой, Про-Ам, тридцать участников и четыре сотни фунтов победителю. В восемь утра он зашел ко мне в спальню, такой опрятный, аккуратный. Он принял душ и переоделся в свою старую одежду, а я смотрел на него, думая: черт подери, папа, ты же никогда не вылазил из кровати раньше полудня. Он сказал мне накануне, что разбудит меня. «Ты уверен? – спросил я. Просто ты обычно не великий умелец рано вставать». Но после шести месяцев в тюрьме у него уже не было проблем с ранними подъемами.

– Давай, – сказал он, – мы едем в Уикфорд.

Мы ехали туда на его голубом Мерседесе. Звучала музыка – “Потерянный Парень” Дикона Блю. Когда она заиграла, я заметил, как по щеке отца скатилась еще одна слезинка. Он не хотел, чтобы я это видел, поэтому быстро смахнул, но меня все равно дернуло.

Когда он зашел, все удивились. Его все знали, и большинство было с ним куда дружелюбнее, чем со мною, потому что у него был такой сильный характер. Все были очень рады увидеться с ним.

Я был выжат как лимон, но играл на чистом адреналине. Во время полуфинала папа сказал, что ему придется пропустить финал, потому что он должен пойти отметиться в полицейском управлении. Я чувствовал себя ужасно, потому что знал, что ему очень не хочется уходить.

В финале я переиграл Марка Кинга со счетом 4-1, сделав пару сенчури и брейк в 80 очков. Впервые за многие месяцы я демонстрировал великолепный снукер. Вдруг как-то все сложилось.

Как-то во время своего пребывания на поруках, отец усадил меня перед собой, и сказал:

– Ладно, ты не хочешь возвращаться в школу, так?

– Так, – сказал я.

– Хорошо, если ты бросаешь школу, ты должен делать, что я говорю. Это означает, подъем в девять утра, трехмильная пробежка каждый день, потом в снукерный клуб, там практикуешься, домой на обед, и в десять часов – чтоб был в кровати. Или возвращаешься в школу.

– Снукер, – сказал я. Но я по-прежнему валял дурака и встречался с Пиппой.

– Слушай, – сказал отец, – ты или хочешь добиться успеха, или не хочешь. Ты должен сделать выбор между Пиппой и снукером.

Тут я взорвался.

– Я её люблю! – крикнул я. – К черту снукер. Я буду делать что хочу, и когда хочу.

– ОК, – согласился он. – Я звоню Барри Хирну и говорю, что тебя не интересует снукер. И что ты не собираешься в июне переходить в профессионалы.

– Ага, вперед, – сказал я, – а я позвоню Йену Дойлу. Он будет моим менеджером. Да любой будет моим менеджером.

Мама сидела вместе с отцом и мы два часа спорили. Я думал: пусть говорят, что хотят, но они никогда не будут приказывать мне. Я бунтовал и бунтовал. А отец ненавидел сам факт моего безделья. Он думал, что я почти готов бросить все. В конце концов, я выбежал из комнаты.

Некоторое время спустя отец подошел ко мне и крепко обнял.

– Я безумно тебя люблю, – сказал он.

– И я тоже тебя люблю, – ответил я.

– Да, и мы решим все вместе. Мы же команда, да?

Вот и все. Мы выпустили пар и все стало на свои места. Я по-прежнему встречаюсь с Пиппой, но становлюсь профессиональным снукеристом. Если ей это не понравится, паршиво. Но она сказала, что не возражает. Это я делал изо всего проблему. Вероятно, мне было стыдно сказать Пиппе, что я все еще делаю то, что мне велит отец. В конце концов, мне было 16 и я думал, что должен быть мужчиной, отстаивать свое и говорить папе, что буду встречаться, с кем хочу.

Я опять стал много практиковаться и игра возвращалась. В июне я отправился в Норбек Касл, в Блэкпул, играть квалификацию на чемпионат мира. Моим наставником по-прежнему был Джонни О’Брайен и мы неплохо ладили. Папа уже несколько месяцев был на поруках, он привел меня в форму. Я все еще встречался с Пиппой, но знал, что буду отсутствовать как минимум три месяца. Хотя, если проиграю несколько матчей, то получу шанс побывать дома три или четыре раза, за все три с половиной месяца в Блэкпуле. Как оказалось впоследствии, возможность отправиться домой раньше у меня появилась только один раз, после первой недели. Я сыграл шесть матчей, прошел квалификацию и отправился домой. Но Пиппе не понравилось мое отсутствие и когда я вернулся в Блэкпул, она позвонила мне и сказала, что между нами все кончено.

– Слушай, я приеду домой, и мы обо всем поговорим, – сказал я.

– Не стоит беспокоиться, – ответила она, и положила трубку.

Я отправился в кровать полностью опустошенным.

К тому времени, как я прошел четверть пути в квалификации, отцу слегка смягчили ограничения. Он должен был отмечаться в полиции дважды в день и он спросил, можно ли ему будет пару недель отмечаться в Блэкпуле. Ему разрешили, поэтому он приехал ко мне вместе с мамой и моей младшей сестрой, Даниэль.

На следующий день я играл матч, и проигрывал 3-0. Перед перерывом я отвоевал один фрейм, и счет стал 3-1. Когда я подошел к отцу, он спросил:

– С тобой все в порядке?

– Нет, – ответил я. – Кое-что случилось.

– В чем дело?

– Я и Пиппа. У нас все кончено.

– И это все?

Я кивнул.

– Не беспокойся об этом. Забудь о ней. У тебя будет уйма женщин. Просто иди туда, играй в снукер, и через пару лет они будут бегать за тобой толпами. Первая любовь!

– Да, ты прав, – сказал я, хотя думал иначе.

Я вернулся и выиграл матч, 5-3. И с этого мгновения больше никогда даже не думал об этом.

Если б отца там не было, я бы точно проиграл. Пришлось бы возвращаться в Лондон и пытаться спасти отношения. Позже я узнал, что Пиппа встретила другого, но, полагаю, этого и следовало ожидать – меня не было шесть недель, и, скорее всего, не было бы еще шесть.

В Блэкпуле я дал интервью газете «Сан», рассказал журналисту, что проходил отбор в Тоттенхэм, но на самом деле меня это не особо интересовало, из-за того, что посвятил себя снукеру. Это была не совсем правда – я никогда не был достаточно хорош, чтобы стать футболистом. Потом я сказал, что дал отставку своей девушке, потому что это мешало игре. И все оказалось напечатано черным по белому в «Сан». Примерно год спустя Пиппа позвонила мне и сказала:

– Что за фигня там была в «Сан»? Ты дал мне отставку?

– Да, – ответил я, – я думал, что так отомщу тебе.

– Я сидела на пляже с приятелями, в Тенерифе, читала эту статью, в которой говорилось, что ты сделал то и сделал это, и думала, «Вот лживый ублюдок».

– Значит, я тебе отомстил, так? – сказал я.

Мы посмеялись вместе, и даже несколько раз встретились, но к тому времени все уже закончилось.

Я верю, что вещи случаются не просто так и тебе предназначено судьбой сделать то, что должно. Я только-только вернул свою форму, благодаря тому, что отец вышел под залог и привел меня в чувство. Думаю, если бы не это, я очень быстро скатился бы вниз. Не выиграл бы столько матчей, прошел квалификацию только на один из двух турниров и вернулся бы в снукер только в будущем году, в еще более расстроенном состоянии ума. Как игроку мне пришлось бы начинать с нуля; возможно, я по-прежнему попытался бы наладить отношения с Пиппой. С тех пор у меня время от времени были отношения, которые я пытался удержать, и это всегда влияло на мою игру.

Я добился такого успеха в тот свой первый профессиональный сезон, 1992-93, что передвинулся с 300-го места в мировом рейтинге на 57-е. Я выиграл 74 из 76 матчей, это был рекорд. Только к этому я тогда стремился – рекорды. Каждый раз я думал, какой будет следующий?

Я побил рекорд Стивена Хендри по количеству подряд выигранных матчей. Ладно, не против топовых игроков-профессионалов, но тридцать-восемь матчей подряд – это несколько выше среднего. Еще я побил рекорд самого быстрого матча, в Блэкпуле выиграв 5-0 за 43 минуты. За полчаса игры я вышел вперед 4-0, и никто не верил, что я даже брал перерыв. Вернувшись за стол, я мгновенно сделал серию в 70 очков, но мой противник не сдался. Чем дольше шла игра, тем меньше у меня оставалось шансов побить рекорд Тони Драго, но с этим я уже ничего не мог поделать: он просто продолжал играть. Это было кульминацией. Я был впереди на 80 очков, на столе оставалось 59, так что ему было нужно 5 или 6 снукеров, и мне больше всего хотелось сказать ему: «Да бросай кий, тебе не выиграть, а ты разрушаешь любую возможность рекорда!» В конце концов я побил рекорд Драго.

Я определенно очень шустро передвигался у стола и примерно в это время Алан Хьюз, снукерный МС, сказал:

– Ронни, я должен дать тебе прозвище.

– Хватит и просто Ронни, – ответил я.

– Нет, у нас уже есть Вихрь, и есть Ураган. Я хочу назвать тебя Ракетой!

– Смеешься, да? – сказал я. – Ты не можешь называть меня Ракетой. Это банально.

– Нет, – возразил он, – тебе это идеально подходит. А когда ты будешь играть по-настоящему классно, я буду звать тебя Горячей Ракетой!

Прозвище, разумеется, прилипло. Полагаю, оно очень даже подошло, когда я делал самый быстрый максимум в истории на чемпионате мира 1997 года – 5 минут 20 секунд. Даже я понятия не имею, как мне удалось играть настолько быстро, да я никогда с тех пор и близко не подходил к этому. Просто глупая скорость, вряд ли её когда-либо превзойдут. Горячая – это было точно!

Папа был там, где и должен, когда он приехал ко мне в Блэкпул, а я пытался пройти квалификацию на свой первый чемпионат мира. И хотя то, что с ним случилось, было ужасно, и то, что он сделал – тоже ужасно, сейчас я стараюсь смотреть на это позитивно. Это сделало меня тем, кто я есть, и его – тем, кем он есть, и надеюсь, что когда он выйдет из тюрьмы, он поймет, кто его настоящие друзья и кто достоин доверия. Думаю, одной из его проблем было то, что он был слишком щедрым и слишком доверчивым.

Когда он вышел под залог и все гости радовались его возвращению домой, один из них попросил его одолжить довольно солидную сумму денег. После осуждения он больше никогда не видел того типа. А он по-прежнему должен папе деньги. Надеюсь, когда отец выйдет из тюрьмы, он вспомнит, кто его обманывал и говорил, что мама не сумеет сама управиться со всеми делами. Слишком многие хотели быть рядом с отцом, потому что он так любил тратить деньги. Мама отбрасывала фальшивых друзей, все те годы, пока папы не было рядом, и сейчас она считает настоящими только Энджи и Рэя Чэпменов, на которых можно положиться если все на самом деле паршиво.

Я все еще был в Блэкпуле, но папе пришлось вернуться назад на юг, вот-вот должен был начаться суд. У меня было три дня между матчами и я помчался в Лондон, чтобы повидаться с ним. Домой я попал приблизительно к часу ночи и, должно быть, вытащил его из кровати. Он спустился по лестнице и выглядел просто ужасно. Я никогда раньше не видел, чтобы у папы была лихорадка, но сейчас его лицо было покрыто сыпью. Наверное, это было из-за стресса, но он никогда не выпускал наружу того, что переживал. Те несколько раз, что он упомянул, он просто говорил, «Я вернусь домой. Я невиновен и я вернусь домой». Но лихорадка его рассказала другое.

Мама тоже не особо говорила о суде. Как и многие другие семьи, мы никогда не имели привычки много говорить о чем-либо дома. Мы часто закрывали темы, которые надо было бы обсудить. Нам казалось, что нельзя проявлять слабость, даже допускать это. Нашей жизненной философией всегда было: «Нужно быть позитивным и двигаться вперед». Сейчас я думаю, что это неправильно. Да, нужно двигаться вперед, повернуть часы назад невозможно, но были вещи, которые нам следовало бы обсудить, а мы их просто заткнули пробкой. Мы не были готовы к тому, что папе придется покинуть нас. Он никогда не усаживал меня рядом с собой и не говорил: «Послушай, возможно, меня не будет здесь двадцать лет. Как ты собираешься с этим справляться?» Он был так уверен, что его не осудят, что даже приобрел еще один магазин во время суда. Недавно он сказал мне: «Это был хороший шаг!»

«Что ты имеешь в виду, хороший шаг? – спросил я. – Хороший шаг был бы, если б ты вернулся домой».

«Нет, – возразил он. – Разобраться с тем магазином было очень важно. На середине судебного процесса кое-кто зашел, кивнул мне, и я купил магазин на Брюэр Стрит, и это был отличный магазин. Это помогало матери, пока меня не было рядом. Кусок хлеба».

Он никогда не думал о себе: просто хотел удостовериться, что в финансовом плане все в порядке. Но мы не были готовы к тому, что могло случиться; мы всегда решали проблемы уже после того, как они случались. В значительно мере, это и сейчас точно так же.

20 сентября 1992 года, проведя три с половиной месяца в Блэкпуле, я переиграл Марка Джонсона-Аллена, чтобы пройти квалификацию на чемпионат мира будущего года. На следующий день я вернулся в Лондон. Папа был в тюрьме и судебный процесс уже начался в Старом Бэйли. Вообще-то, он уже заканчивался: защита и обвинение подвели итоги и после трех недель слушанья дела присяжные удалились на совещание.

Я сидел в доме деда с ним и его приятелем Алфи и ожидал вердикта. Когда вошла моя тетка Барбара, я понял по выражению её лица, что новости плохие. Они признали отца виновным в убийстве и судья приговорил его к заключению на восемнадцать лет, что было на шесть лет больше, чем обычно. В своем итоговом выступлении судья упомянул «расовый подтекст», думаю, именно из-за этого он и добавил лишних шесть лет. А вот как он решил, что отец был расистом, я никогда не пойму. Он так ошибся! Пап вырос в Хэкни, среди черных ребят и черных друзей у него было больше, чем белых. Обвинение в расизме было для него почти так же ужасно, как и в убийстве. Не только потому, что оно неправдиво, но ему здорово досталось в тюрьме, прежде чем другие заключенные выяснили правду. Комментарии судьи его просто взбесили: на него навесили ярлык расиста, к которым в тюрьме относятся так же, как к насильникам и педофилам.

Прошло много времени, прежде чем я узнал, что же случилось тогда: как произошла драка в ночном клубе, и про спор из-за счета. Папа с его приятелем спорили, кому оплачивать счет. Потом двое черных парней, братья, которых в тот вечер нанял Чарли Крей, неправильно все поняли и решили, что папа и его друг не собирались платить вообще. Началась ссора. Папа сказал «Давай поговорим» и обошел стойку, где один из братьев поднял пепельницу и хотел ударить отца по голове. Пап поднял руку, пепельница разбилась, пострадали два его пальца. Другой парень схватил бутылку шампанского и разбил её о папину голову. Тогда отец подобрал нож, который лежал на барной стойке, и так все и случилось.

Папа четыре дня провел в больнице. Полиция хотела заключить его под стражу еще раньше, но воспротивилась медсестра. Когда отца в конце концов арестовали, он так и не признал, что заколол того парня. Это было глупо. Ему следовало просто согласиться, признаться и сказать, что это было актом самообороны. Но его ужаснуло то, что он оказался в тюрьме.

Мысль о том, что это убийство, не говоря уже об убийстве на почве расизма, даже не приходила в голову. Прокурор ни разу не заявил, что оно было расистски мотивировано, но каким-то образом, в своей бесконечной мудрости, судья решил, что если чернокожего человека убил белый, то это обязательно из-за цвета его кожи. Некоторые выдающиеся чернокожие, например Наджел Бенн, как и чернокожие папины приятели, предлагали засвидетельствовать в суде, что папа не расист. Один из них, Винс, он негр, парикмахер, и папа крестный отец его дочери. (Сейчас папа посылает всех своих чернокожих приятелей из тюрьмы, когда они выходят на свободу, к Винсу, чтобы он им сделал хорошую прическу). Все они говорили, что хотят дать показания, но папа был слишком гордым, чтобы принять их помощь.

Многие его чернокожие друзья приходят сейчас ко мне и говорят: «Это чушь. Твой отец не расист. Да во всем его теле нет ни единой косточки расиста». Тюремная Служба пыталась сделать отбывание срока особо тяжелым для папы, отправив его в тюрьму, в которой было полно чернокожих заключенных. Сначала ему было трудно, но вскоре все поняли, что Ронни О’Салливан старший – хороший человек. Его любят.

Но даже сейчас ко мне приходят чернокожие, обвиняют папу в расизме и хотят отыграться на мне. Как мне объяснить тому, кто разъярен и знает, что сказал судья, что отец – не тот, кого из него сделали?

Возможно, папино крушение произошло и потому, что он за весь суд не произнес ни слова. Каждый раз, когда его о чем-то спрашивали полицейские, он отвечал: «Без комментариев, без комментариев, без комментариев». Для меня это не было удивительно, потому что когда я был ребенком, он велел мне: если меня когда-либо будет о чем-то спрашивать полиция, я должен держать рот на замке. (Однажды полицейские пришли к нам в школу. Офицер спросил, как меня зовут, и я ответил: «Без комментариев». И не мог понять, почему все смеются). Он был убежден в своей правоте, только это было не так. В суде все выглядело, будто бы ему есть, что скрывать. Конечно, можно говорить о праве на молчание, как он делал в те времена, только все не так просто.

Да, он имел право ничего не говорить, но судья и присяжные также имели право интерпретировать это как признание вины, как они обычно и делают. Это было худшим, что он мог сделать. Здравый смысл советовал, что ему нужно было встать и сказать: «Слушайте, на меня напали, он первым меня ударил и мне пришлось ударить в ответ. К несчастью, я зашел слишком далеко и убил человека». Но он не произнес ни слова и это оказалось катастрофой.

Сейчас он знает, что ошибался. Но время не вернуть назад. Иногда я «проигрываю» в голове судебный процесс и представляю, что на это раз отец все рассказывает присяжным; он доказывает, что не расист, и что то, что он сделал, было актом самообороны.

После суда помощница папиного адвоката сказала мне: «Твой отец – один из самых сильных людей, с кем меня когда-либо сводила профессия». Еще она рассказала мне, что папа сказал ей: «Я только хочу, чтобы вы передали моему мальчику две вещи: что я люблю его, и что он должен идти и побеждать». Он не проронил ни слезинки. «Поверить не могу, насколько он сильный человек. Я в этой профессии уже много лет, и никогда не видела ни в ком такой храбрости», – сказала она мне.

Мама рассказала, что когда его признали виновным, он послал ей воздушный поцелуй, сказал «Я люблю тебя» и больше не показал ни единой эмоции. Когда я услышал это, то просто ослабел.

Я все еще ношу в себе все то, что о нем говорят. Я знаю, что папа сильный человек и, в некотором смысле, я бы хотел, чтобы это было не так, потому что это сделало бы мою жизнь гораздо легче. От того, как он разбирается со своими ошибками, мне не по себе – это заставляет меня думать, что и я должен уметь это. Как ему удается так хорошо справляться со всем, когда я не могу разобраться даже в своей жизни?

Папа уже подал одну апелляцию, чтобы его приговор был пересмотрен, но мы все еще сражаемся, чтобы доказать, что даже если мы признаем, что это было убийство, а мы этого не признаем, он не должен отбывать больше, чем обычный срок – особенно при том, что он был образцовым заключенным. Мы говорим, что восемнадцать лет за убийство человека в драке – это слишком превышает обычный срок. Иногда мне кажется, что он получил такой суровый приговор из-за того, что он был моим отцом, а я был знаменит, и еще – потому что его бизнесом были секс-шопы.

Перевод: Юлия Луценко
Источник: Ronnie: The Autobiography of Ronnie O’Sullivan with Simon Hattenstone, Orion, 2004