Глава 2. В пути

Использование материала разрешается только при условии наличия активной ссылки на Top-Snooker.com в начале текста.
Текст предназначен для ознакомления и не является источником извлечения коммерческой выгоды.

Я выиграл свой первый турнир в девять лет. Маленький и незначительный турнир, проходивший каждую неделю в клубе, где участвовали пять-шесть игроков. Никаких денежных призов не полагалось – только кубок, и сертификат на шесть бесплатных часов игры. Бесплатное время мне дали, хотя я в этом не нуждался, так как папа всегда заботился, чтобы мой стол был оплачен. А вот что мне действительно хотелось – это получить кубок. Его я не получил, и очень расстроился. Мне сказали: «Извини, у нас нет сейчас кубка, но мы его сделаем», и я ждал и ждал. Должно быть, прошло около двух месяцев – я даже подумал, что мне никогда его не отдадут. Я все время спрашивал, где же кубок, а мне отвечали, что он вот-вот будет. Однажды мы сидели в клубе (там собирались дети возрастом от 10 лет (это я был), и до 15) – и наконец-то привезли этот паршивый кубок. Ник Терри, тамошний игрок-профессионал сказал мне, что когда получаешь трофей, его следует поцеловать: «Давай, поцелуй кубок», – сказал он. А я подумал: да ты смеешься! Не собираюсь я целовать это! Он сказал: «Давай, я покажу, как это делается», – и начал целовать кубок.

Я не из тех, кто целует кубки, никогда не ощущал такой потребности, и сейчас делаю это только для снимков. Но я люблю собирать их, держать, прикасаться к ним и разглядывать.

Трофеи всегда были для меня важнее, чем деньги. Несколько лет спустя, когда мне исполнилось 14, я получил пять сотен фунтов за победу на турнире в Лидсе, а кубок мне опять не дали. Я стоял и думал: «Где мой кубок? Я хочу что-то на память об этой победе! Ведь призовые я потрачу». Домой я приехал расстроенный, чуть не плача, и даже не сказал маме, что победил. Только простонал: «Мама, мне никогда не дают кубков!»

Может, я и выиграл свой первый турнир, но мое поведение ничуть от этого не улучшилось. В детстве у меня был просто отвратительный характер: я матерился всякий раз, когда промахивался по шару – пока папы не было в клубе. Когда он туда приходил – я был ну очень примерным ребенком. Но люди в клубе рассказали ему о том, как я себя веду, и какие слова употребляю. Они сказали: «Вы должны с ним поговорить. Нельзя, чтобы десятилетний мальчик ругался и швырял кий на пол всякий раз, когда промахивается». Отец пришел в клуб, я смеялся и шутил, и пока я играл – он только один раз взглянул на меня. И этот взгляд меня здорово напугал. Он ничего не стал говорить при людях, зато сказал в машине, по дороге домой: «Так не годится. Я прихожу и вижу, как ты валяешь дурака возле этого снукерного стола. Я плачу пять фунтов в час не за твои ругательства. Если хочешь ругаться – или катайся с приятелями на велосипеде. Когда я приду в клуб в следующий раз, я не хочу знать, выигрываешь ты или проигрываешь. Я только хочу видеть твой невозмутимое лицо».

Конечно, он был прав, и я к нему прислушался. Пришлось. Если бы я его не послушал и попал в неприятности, он бы мне сказал: «Я же говорил! Я прав, может быть, и не всегда, но в 99 случаях из ста – точно, и я не хочу, чтобы ты попадал в такие ловушки в жизни». Отец просто желал, чтобы я все делал правильно: сосредоточился на снукере вместо того, чтобы играть на игровых автоматах или валять дурака. Он всегда хотел, чтобы я воспринимал спорт всерьез – даже когда мне было всего десять лет.

Как только я начал принимать участие в турнирах – я понял, что должен менять свое поведение, если хочу иметь шанс на победу. Мне пришлось научиться сидеть и терпеть, пока у стола другой. В снукере следует принимать свои промахи и стараться не демонстрировать, что это тебя задело. Противнику это придаст сил, а тебя измотает еще сильнее. Если начнешь терять самообладание во время игры – в конце можно забыть, какой день на календаре. Даже сегодня характер у меня не сахар, но он все равно в тысячу раз лучше, чем был когда-то. В то время я часто уходил из игры настолько снедаемый, что начинал говорить всякие глупости – обычно, что я собираюсь все бросить. Потом я узнал, что лишь тот, кто любит игру так сильно, как я, может такое говорить.

Когда я был ребенком, мой темперамент проявлялся только у снукерного стола. В жизни я был куда спокойнее. Например, любил погонять мяч с приятелями. Я не любил проигрывать ни в одном виде спорта – футболе, настольном теннисе, гольфе – но ничто не взвинчивало меня так, как снукер. Я ненавидел, когда соперник выходил к столу после моего промаха, и ужасно злился на себя, думая: «Я хочу забивать шары, а не подставлять их для этого парня».

В школе я был довольно застенчив. Я никогда не был в центре внимания, и никто толком меня не знал. Особенно стеснялся я рядом с девочками, и настоящей подружки у меня не было до 15-ти лет, точнее, был шанс с парой девочек, но я не набрался смелости пригласить их.

Я ненавидел школу. Ненавидел вставать рано утром, собирать вещи, идти туда, потому что знал: я иду в школу, чтобы ничего там не делать. Я мог сидеть на уроке и смотреть в книжку, но никогда не полностью не сосредотачивался. Единственным, что меня хоть как-то интересовало, были занятия по труду и физкультура. Я дождаться не мог, когда же доберусь до столярных работ, начерчу, и начну выпиливать. У меня получился прекрасный снукерный футляр, если только не считать того, что я спутал дюймы с сантиметрами. Тогда я сказал учителю: «Вообще-то, мой футляр не такой широкий», а он ответил, что все в порядке, ведь я все сделал все по масштабу чертежа. «Нет, – ответил я, – у меня есть футляр дома, и он совсем не такой». «Продолжай, – велел учитель, – ты все делаешь правильно». Понятно, что в итоге получился гигантский футляр.

Тем не менее, как ни ненавидел я школу, но никогда не прогуливал, потому что жутко боялся, что на это скажет отец. Я знал, что если не пойду, то домой пришлют письмо, папа расстроится, и посмотрит на меня так… за этим всегда следовал хороший шлепок по заду. Потом я буду не в состоянии сидеть пару дней.

Меня никогда не ругали и не говорили оставаться в своей комнате – просто давали ремня или запрещали играть в снукер на пару недель. Полагаю, это более эффективно, чем ругать – ведь так я не мог делать то, что любил.

Я всегда делал уроки в школе, а потом со всех ног бежал оттуда – к ближайшему выходу, прямо через дорогу, вместо того, чтобы пройти по подземному переходу, к остановке Редбридж, чтобы не пропустить автобус №148, который отходил в 3.24, через девять минут после звонка. Если я опаздывал на этот автобус, приходилось ждать, а это было невыносимо, поскольку стоило получаса у стола.

Когда я добирался домой, то бросал портфель, хватал кий, заказывал такси по телефону (до сих пор помню номер!) и оказывался в снукерном клубе к 3.50.

Этот распорядок дня начался для меня уже в 9 лет.

Папа оставлял мне каждый день двадцать фунтов на такси туда и обратно и плюс на расходы. Он говорил: «Ешь в клубе что хочешь и играй в снукер сколько хочешь», потом оплачивал счет в конце недели – как минимум сто фунтов. Его не тревожили мои траты, пока я хорошо себя вел.

Вот только вел я себя плохо. И несмотря на все деньги, которые платил папа, в клубе меня не любили. Многие меня почему-то просто не любят. Сейчас это случается реже, но все равно бывает. Всегда находится кто-то, желающий сделать мне какую-то пакость. Уж не знаю, из-за чего. Я общаюсь с людьми, и часто они очень сильно отличаются от тех, с кем общается отец. В прошлом он знакомил меня с некоторыми людьми, и я думал: нет, спасибо, это не для меня. Отец всегда легко сходился с каждым, и в этом отношении я совсем другой. Я обычно тихий и открываюсь только тому, кого хорошо знаю.

В конце концов, в семнадцать лет, вскоре после победы на моем первом большом турнире, меня исключили из клуба в Илфорде за то, что я принес с собой еду. Я обычно ходил к Марку и Спенсеру, чтобы купить себе сандвич с фруктовым салатом, потому что в клубе подавали только жареное. Моника, жена владельца, подошла ко мне, и сказала» «Сюда нельзя приносить собственную еду, милый». Она всегда обращалась ко всем «милый», хотя в ее отношении ко мне ничего милого не было. «Если хочешь есть собственную еду, выйди из клуба, и ешь там. А здесь – нельзя, милый». Она отчитала меня перед всеми, а когда с недовольным видом отошла, я позвал: «Моника, а ложки для йогурта у вас не найдется?» Она подскочила, все расхохотались, а она побагровела от ярости.

Так кончилось мое время в этом клубе. Рон, её муж, подошел ко мне и с абсолютно непроницаемым лицом сказал: «Ты больше не можешь приходить сюда, после того, как ты разговаривал с Моникой». На самом деле, это не имело ничего общего с тем, как я разговаривал с Моникой. Я вовсе не был ей противен. Просто ей нравился Кен Догерти. Я играл в этом клубе с девяти лет и был их лучшим «клиентом». Точнее, мой отец был. Когда он приходил в клуб, там собиралось до двух десятков людей, и он всех угощал. Благодаря ему место процветало. Кен совсем недавно приехал из Ирландии, но в клубе было полно плакатов с поздравлениями – молодец Кен, выиграл то, молодец Кен, выиграл это. Когда я выиграл Чемпионат Великобритании, второй по значимости турнир, а Кен выиграл Регал Велш, даже и близко не такой престижный, то на весь клуб развесили «Кен Догерти, Чемпион Регал Велш», на шикарной бумаге, большими красивыми буквами. А для меня прилепили на стену клочок бумаги, на котором нацарапали ручкой «Поздравляем Ронни O’Салливана, самого молодого победителя Чемпионата Великобритании». Кену также выделяли бесплатное время, а мне – даже пяти лишних минут не давали.

К тому времени, как меня выгнали из клуба, у меня там был собственный, стоивший четыре тысячи фунтов, стол. И я сказал Рону с Моникой:

«Ладно, но я забираю стол».

«Нет, стол можешь оставить здесь», – ответил Рон.

«Это ты смеешься, да? – сказал я. – Работники придут на следующей неделе, и заберут его. Никаких проблем. Всего хорошего, Рон, и спасибо».

Так все и окончилось.

Пока я рос и все вокруг говорили, что я могу стать чемпионом по снукеру, я никогда не думал о деньгах за выигрыш; мне просто хотелось быть на экранах телевизоров и быть знаменитым, чтобы меня узнавали, чтобы когда я буду идти по улице – люди кричали: «Смотрите, это ж тот снукерист!», подходили ко мне и жали мне руку. Я мечтал о временах, когда я окончу школу, смогу зайти в ночной клуб, и там будет девушка, которая узнает меня, подойдет и скажет: «О, ты и есть тот самый Ронни О’Салливан?», мы будем болтать, и не успею я оглянуться – она спросит: «А что ты делаешь завтра вечером? Может, поужинаем?» – «О, да, чудесно!». Я хотел оказаться в ситуации, где мне не придется делать первый шаг и нести ерунду. Поэтому я хотел стать знаменитым – потому что я не особо легко начинал общаться с людьми, и думал, что так будет проще.

Забавная это была смесь: я был слишком взрослым для 10-тилетнего, довольно жестким и даже грубоватым, и, в то же время – застенчивым и мягким по характеру. Я играл в футбол за школьную команду, и меня дразнили, потому что я весил немного больше, чем надо, и не мог отжаться. Меня обзывали Толстяком, смеялись в лицо и я убегал из школьного коридора в слезах.

К этому времени мы переехали из Северного Илфорда в Южный Илфорд, но я по-прежнему учился в той же школе, прямо напротив нашего старого дома на Итон Роуд. Я бежал из школы в старый дом, которым теперь владел папин друг. В конце концов отцу пришлось поговорить с тренером по футболу, почему его сын приходит домой весь в слезах?

Я не был непопулярен в школе, но не скажу, что был популярен. У меня был один-единственный близкий друг, Джордж Палакарос, с которым мы до сих пор встречаемся и играем в футбол. Он работает с компьютерами, и создал футбольный вебсайт под названием soccertutor.com. Он хочет сделать еще один сайт вместе со мною – snookertutor.com, на котором бы рассказывали о различных техниках игры в снукер, упражнениях, разминках, обо всем. Я знаю Джорджа с восьми лет. Мы подружились после драки.

Я ходил в школу Хайленд Скул в Илфорде и все спорили, кто в школе самый крутой – я или Джордж, который тоже был тихим и скромным. Дети могут быть очень противными, а школа представляет собой довольно изолированное сообщество. Всегда казалось, что это именно я на всех кидался и все портил. Вокруг меня крутились небольшие группки, и хотя они меня и задирали, но все равно они думали, что я крепкий орешек, потому что если меня действительно доставали, я взрывался, как бомба. Однажды мне сказали: «Скоро приедет Джордж с Кипра, он с тобой побьется, и отдубасит». Хотя я обеспокоился, но постарался не обращать внимание.

Сейчас я не боец, да и тогда драться особо не любил, но во мне много агрессии. Если я выйду из себя, то физически становлюсь довольно силен. Я не знаю, как проводить комбинации ударов, но если заведусь, то становлюсь как уличный боец. Однако, как ни старался я забыть о возвращении Джорджа в школу, полностью выкинуть это из головы не получалось. Когда он в конце концов вернулся, я посмотрел на него, и подумал: «Ничего особенного; самый обычный пацан». Вскоре после этого мы наткнулись друг на друга по пути на спортплощадку и там все закончилось дракой. Я ударил кулаком, он упал на пол. Я поверить в это не мог, а все закричали: «Он сделал Джорджа! Он сделал Джорджа!» Меня зауважали. С тех пор никто больше не задирал меня в Хайленд Скул.

Когда я перешел в старшие классы, мне тоже доставалось. Моя репутация из младших классов опередила меня. После драки с Джорджем я стал известен как самый крутой парень в Хайленд. Задирой я не был, но очень любил фильмы с Брюсом Ли и практиковался в боевых искусствах на других учениках. Я ненавидел драки, но если кто-то хотел меня зацепить, я не собирался позволять через меня перешагивать. Я должен был отстоять свое. Обычно я дико переживал, когда что-то подобное случалось, но отступать не мог. В большинстве случаев все обходилось, но в итоге я дрался четыре раза. По одной драке на каждый год. Один раз – с индусом, который разбил мне нос. Не знаю, чем я это заслужил.

Он был старше меня на год, и сказал, что я сбил его с ног, хотя я впервые об этом услышал. Потом до меня дошло, что он вызывает меня на бой на перемене. Я шел через их спортивную площадку для учеников предпоследнего и последнего года обучения к своей, когда все это и случилось. Ко мне направлялась группа ребят, он шел в центре. Я знал, что это означает, но притворился, что ничего не понимаю. «Пожалуйста, не надо», взмолился я про себя. Он подошел ко мне и толкнул. Мы подрались и он разбил мне нос, из которого сразу же хлынула кровь.

К нам подбежали учителя, но к тому времени кровь залила мне уже всю рубашку, и я не хотел останавливаться. Мне было плевать: раз уж я получил по носу, то мог продолжать. Он не хотел: получил свое и был рад. Зато я не был – в конце концов я его отделал.

Я пришел домой, и мама сказала: «Что с твоим носом?» Нос до сих пор немного свернут на одну сторону. Тот парень его не сломал, но оставил вмятину.

Я не был примерным мальчиком.

К тому времени отец зарабатывал хорошие деньги на секс-шопах и в доме всегда были наличные. Я начал время от времени таскать пятерки из конвертов с зарплатой, чтобы пойти и купить наклейки с футболистами. У меня было две коробки карточек, они стоили по десять пенсов за конвертик. Так что я носил их в школу и менялся. Нужно было купить целую коробку, чтобы найти одну действительно редкую. Поэтому я решил: если я куплю коробку, точно ее найду, а может, и еще парочку, и ни у кого таких больше не будет, а я смогу обменять почти пятьдесят наклеек на те, которые мне не нужны. У меня всегда были склонности к бизнесу и в школе я постоянно заключал сделки.

Отец очень скоро заметил пропажу денег, потому что его работники звонили и говорили: «Рон, у меня в зарплате не хватает пятерки». Это продолжалось почти месяц и он подумал: «Не может быть, чтобы я постоянно обсчитывался на пять фунтов». Он считал и пересчитывал, чуть не решив, что сходит с ума. Потом ему позвонили из школы. Меня поймали с двумя большими коробками с наклейками и спрашивали, откуда у меня деньги на них. Когда отец пришел в школу, то спросил: «Ты брал деньги из моих конвертов с жалованьем, да?» Я сознался. «Ты воровитый мелкий гаденыш», – сказал он, когда мы вышли из директорского кабинета. Я получил за это хорошую порку: он отлупил меня туфлей, и зад болел очень долго. Больше я ничего у него не таскал. Хотя, имейте в виду, наклейки я сохранил.

Я все более серьезно воспринимал снукер. Впервые я выиграл приличные деньги, когда мне было 11, это был турнир для детей младше 16-ти лет. Я пришел в школу в понедельник, и сказал одноклассникам, что выиграл 450 фунтов. Рядом оказался один из учителей, и спросил:

– Что ты имеешь в виду, ты выиграл четыреста пятьдесят фунтов?

Затем ко мне подошел директор, и сказал:

– Ронни, это правда, что ты выиграл четыреста пятьдесят фунтов на турнире по снукеру?

– Да, – ответил я. Я был так горд собой.

– Пожалуйста, ты мог бы принести чек и кубок, показать мне?

Дома я сказал:

– Мам, можно мне взять чек, показать директору?

– Конечно, можно, – разрешила она.

Так что я взял кубок и чек, положил их в сумку, сказал себе, что я ни в коем случае не могу их потерять, пришел в школу и таскал рюкзак с собой, куда бы ни шел – я не собирался оставлять его в шкафчике.

Меня вызвали прямо с одного из уроков: «Пожалуйста, можно отпустить Ронни к директору?» На всю вторую половину дня я оказался свободен от занятий и пил чай в директорском кабинете вместе с его помощником.

– Пожалуйста, Ронни, покажи моему другу кубок и чек. Ничего, если он взглянет?

Мистер Челлон, директор школы, был умницей, но некоторые учителя постоянно смеялись над моими мечтами. Они говорили другим детям: «Ты прямо как Ронни О’Салливан, думаешь, что станешь знаменитостью. Так вот, он никем не станет». Разумеется, дети приходили ко мне и передавали слова учителей. А я говорил, что стану чемпионом мира, а школа – просто трата времени. Учителя могли это говорить, так как я не был самым умным из учеников в академическом плане, зато сейчас я мог сказать: «Видите? Я добился кое-чего». А очень скоро я мог уже сказать: «Слушайте, я зарабатываю больше, чем вы, а мне всего двенадцать, так что не надо меня учить, что делать».

Я начал путешествовать по стране со своим приятелем Робертом Чэпменом когда мне было 12, и уже скоро я зарабатывал столько же, сколько и мои учителя. Свои выигрыши я отдавал отцу, а он выдавал мне обратно какую-то часть, чтобы я мог играть где и когда хочу. Кроме того, он построил мне комнату для снукера, которая обошлась ему в двадцать тысяч фунтов. Это было здоровое 35 на 25 футов помещение в дальнем конце сада, с туалетом, телевизором и диваном, как мой собственный мини-дом, где мы с Робертом практиковались.

Мы с Робертом впервые объединились в команду для поездки в Хастингс, когда мне было десять. Отец попросил его присмотреть за мною.

Он же вместе с друзьями пытался познакомить меня с моей первой девушкой, Пиппой. Она была великолепна, просто сногсшибательна, и старше меня. Ей было 11! Пиппа обожала флиртовать, была кокетливой, а я – ужасно застенчивым. Она настолько меня опережала во всем, что это меня просто убивало. Я даже не смел взглянуть на нее, сразу убегал, смотрел на нее со стороны и думал, какая она красивая. Я не мог набраться смелости, чтобы даже подойти к ней, а когда она оказывалась рядом, меня охватывала нервная дрожь.

Роберт примерно на семь лет старше меня. Он делал карьеру в банке и даже несмотря на то, что стал профессионалом, больше сосредотачивался на своей дневной работе. Он приходил ко мне домой четыре-пять раз на неделю часам к семи вечера и мы практиковались пару часов, прерываясь только на ужин, каждый вечер кормила нас мама. Затем по субботам и воскресеньям мы выезжали на магистраль например, в Лидс, останавливались в хорошем отеле, играли на соревнованиях, потом ехали в, скажем, Лейчестер, и шли на состязание в воскресенье. Мы оставались на всю ночь в Холлидей Инн, за все платил папа.

Все было чудесно: пара сотен фунтов в кармане на бензин и еду и несешься по автостраде. Я знал все заправки и станции техобслуживания на М1, у нас были даже фавориты, мы хорошенько заправлялись, и прекрасно проводили время. Мы были как братья и не могли дождаться уик-енда. У Роберта всегда была шикарная машина, новенькая каждый год, RS Turbo или XR3i, со всеми техническими штучками, мы летели по М1, думая: Вот это жизнь!

Я по-прежнему дружу с Робертом, а его родители – мамины лучшие друзья. Они единственные люди, которых она считает настоящим друзьями с тех пор, как папа нас оставил. Вокруг нас всегда было много народу, далеко не такого надежного, но Чэпмены – почти семья.

Мы с Робертом побывали всюду: в Йоркшире, Бэри Сент Эдмендз, Стивенейдже, Уэльсе, Бристоле. Если где-то проводились состязания – мы там были. У нас даже появилась привычка просматривать снукерные журналы и планировать все поездки. Дома в снукерной комнате висел большой календарь, на котором мы отмечали все Про-Ам турниры на весь год. Практикуясь, мы нацеливались на будущий большой турнир.

Накануне турнира я доставал кий и отмывал его, как моют машины. Я всегда натирал кий тальком, потому что из-за сырости и влажности часто кий не скользил в руках. Уйма времени уходила, чтобы отмыть его водой и оттереть полотенцем, счистить всю грязь. Потом я оставлял его сохнуть. Это стало ритуалом на каждый турнир: с понедельника по пятницу я пачкал кий до предела, а потом, вечером в пятницу, чистил и полировал.

Обычно мы приезжали на турнир к половине десятого утра, завтракали бутербродами с ветчиной, и заходили. В помещении было столько народу, что едва можно было пошевелиться. Я протискивался к столам и говорил девушке на приеме: «Я здесь, меня зовут Ронни, вот мой взнос за участие». Сумма составляла от 10 до 15 фунтов, изредка – 20, в зависимости от количества участников. Иногда регистрацию закрывали на 64-х участниках, иногда – на 128-ми, изредка, если клуб был достаточно большой, играло по 180 игроков. На некоторых турнирах говорили, что проходят первые 64, так что можно было появиться в 9 утра, пропустить первых 64 игроков, и быть в резерве. Но благодаря организованности Роберта и нашему настенному календарю мы никогда не оказывались в списке резерва.

Мой футляр для кия был больше меня самого, я стоял среди остальных игроков и всегда очень переживал. Ростом я тогда был примерно в пять футов четыре дюйма: мог смотреть поверх стола, но при таком росте мне нужно было очень хорошо владеть рестом. Думаю, потому мне так легко играть с ним сейчас – приходилось так часто его использовать.

Столы, на которых мы играли, часто были довольно-таки паршивыми. Сукно могло быть потерто до дыр, а под бортами – вообще порвано. Забиваешь шар в середину, и он отскакивает обратно к тебе. Тогда понимаешь: синий шар на сильном ударе не забьешь, потому что луза его просто не примет. Пытаешься скатить его на тихом ударе – а он сходит с линии и начинает вихлять. Это был любительский снукер, и приходилось приспосабливаться.

В моем случае перелом случился на Про-Ам в Стивенейдже, когда мне было четырнадцать. До этого я ни разу не проходил дальше четвертьфинала – пробивался в 1/8, выигрывал два-три матча, а потом уступал более сильному игроку. Это все продолжалось и ужасно меня расстраивало. Я думал, что никогда не сумею переиграть всех этих игроков. В то время я не верил, что время на моей стороне – я хотел уже быть как Стивен Хендри или Джимми Вайт. Но в Стивенейдж я остался на соревнованиях в семь вечера, хотя обычно в два часа дня уже был дома и практиковался с Робертом. В четвертьфинале я должен был играть с Марселем Гавро, в матче из пяти фреймов. В то время он стоял под номером 34 в мировом рейтинге, я видел его по телевизору и думал: «О, боже, я не могу переиграть этого парня, он потрясающий!» Он повел 1-0, сделав брейк в 138 очков, но я сравнял счет, и выиграл следующий фрейм с брейком в 130 очков, сделав 2-1 в мою пользу. Он сделал серию в 70 очков, но потом в последнем фрейме я сделал 120. Я нервничал и переживал, но никогда в жизни я не играл лучше. Я отошел от стола, не в силах поверить в свершившееся. Даже сегодня, выиграв чемпионат мира, не думаю, что когда-либо мне было лучше, чем тогда. Все сошлось вместе: отыгрыши, дальние удары, набирание очков. Я был на вершине мира.

Гавро был взбешен после матча, хотя злился не на меня, а только на себя – он играл так хорошо и проиграл 14-летнему подростку. Он отошел от стола, говоря: «Эй, этот парень, он невероятен, откуда он? Никто еще никогда не играл так против меня». А я был вне себя от радости.

Моя репутация росла, как на дрожжах. По всему залу прошло, что Ронни О’Салливан только что переиграл Марселя Гавро. Собралось около тридцати зрителей – местных, кто играл в клубе каждую неделю, и тех, кто приезжал, если в клубе проводились соревнования Про-Ам – могли приехать профессионалы вроде Дина О’Кейна, и на них хотелось посмотреть. За победу на Про-Ам полагалась тысяча фунтов, а это неплохие деньги, так что они были не против заработать, да и попрактиковаться.

В полуфинале я играл отвратительно, но все равно разгромил оппонента 3-1. Я не мог играть так же хорошо, как против Гавро, но прошел в следующий круг, что было важно. До этого я проигрывал в 1/32, играя куда лучше, чем сейчас в полуфинале, но вот – я в финале. Пришлось подождать пару часов, поскольку второй полуфинал еще продолжался: в нем играл Энтони Хэмилтон, и я был уверен, что он победит, так что я встречусь с ним в финале, но меня это не беспокоило. Я пробился в финал, знал, что МОЕ лицо будет в снукерных журналах и не мог дождаться этого. Вся основная часть посвящена профессиональному снукеру, а последние несколько страниц – любительскому и женскому. Я смогу зайти в клуб, показать всем журнал, и завсегдатаи будут думать: «А чтоб мне, Ронни попал в финал!»

В финале я переиграл Энтони Хэмилтона со счетом 3-2. Мы начали матч примерно в полночь и закончили около половины третьего. Я проигрывал 2-1, но на столе остался всего один черный шар. Счет был почти равен, так что мы разыгрывали его. Энтони сделал хороший отыгрыш, и оставил мне возможность играть дабл. А я подумал: будь что будет. Не так уж хорошо я играл, и, как я уже сказал, мне было все равно, ведь я уже добился больше, чем достаточно, пройдя в финал. Так что я ударил и шар красиво скатился в среднюю лузу.

Роберт сидел в зале и смотрел. Он не из легковозбудимых, но выглядел взволнованным, зная, что я всего в одном шаге от выигрыша наибольшего из Про-Ам турниров, который начали сто восемьдесят игроков, а остались я против еще одного игрока в последнем фрейме последнего матча.

Я выиграл финальный фрейм довольно легко, со счетом 62-30, кажется. Энтони пожал мне руку и я подумал, что только что выиграл тысячу фунтов. Мне 14 лет, сейчас мне дадут чек на тысячу фунтов, напишут обо мне огромную статью и все её прочтут. Выиграть финал в 14 лет – да это неслыханно! Я знал, что через неделю на следующем турнире все будут смотреть на меня и перешептываться, когда я войду в помещение, как тогда, когда на Про-Ам турнир заходили Питер Эбдон с Энтони Хэмилтоном, и все вздрагивали. Я подумал: вот он я! Я прибыл!

Кроме Роберта, я ездил на Про-Ам с одним парнем по имени Джонни О’Брайен. Отец платил ему за то, что он меня сопровождал, примерно 2.50 в неделю и давал машину и деньги на расходы. Все, что от него требовалось – это отвозить меня на турниры по выходным. Отец был слишком занят, чтобы делать это самому. Да и в любом случае, я сам не хотел этого, потому что это бы слишком на меня давило. Если бы я промазал по шару, а он бы там сидел, это бы его расстроило и все удовольствие бы пропало.

Я никогда не говорил папе, что не хочу, чтобы он ездил со мною на матчи, но он и сам так решили. Мама с папой начали ходить в разные ночные клубы, когда мне было всего 11 лет… Они знали, что пахали, как проклятые, долгие годы, и в конце концов заработали кое-какие деньги, пора бы уже и поразвлечься. Отцу особенно нравилось иметь средства и быть в состоянии пойти туда, куда он захочет. Он с мамой ходил к Брауну, очень серьезный эксклюзивный клуб и оставались там до семи или восьми утра. Отец всегда ходил с мамой, но он никогда не любил танцевать, поэтому звал одного своего знакомого гея, Стивена Этвелла, шесть футов шесть дюймов ростом, чтобы тот потанцевал с мамой. А сам папа только разговаривал с людьми и шутил. Он никогда не пил, но часто оплачивал весь счет за бар. Просто он был таким любителем сорить деньгами, считал, что должен покупать всем выпить, и мог себе это позволить. Дело было в конце восьмидесятых и его сеть магазинов процветала.

Первым турниром, на который я отправился с Джонни, был турнир Бритиш Аматор (любительский чемпионат Великобритании). Я проиграл 4-3 Мукишу Палмеру, но и выиграл пару матчей на пути, а Мукиш был победителем любительского чемпионата, в то время, как я – всего 112 в рейтинге. Для меня это было огромным достижением, так что я жутко гордился собой по дороге домой. Отец спросил Джонни: «Как насчет того, чтобы вы с Ронни стали в команду?» Для нас обоих это было отлично.

В то время было много хороших молодых игроков: Крис Брукс, на пару лет старше меня, который стал моим партнером в парных играх; Марк Кинг, который был на два года старше; и Крис Скэнлон, который был ближе всех ко мне по способностям, а может – и превосходил кое в чем. Но он был слишком энергичным – играл во всех полуночниках в Тоттенхеме, меня в те времена туда не пускали. Он уехал в Голландию, когда ему было около 14 лет – это были легкие деньги. Он получал зарплату за то, что просто играл в своем снукерном клубе. Это была трагическая растрата таланта. Я помню, как играл с ним в Амстердаме, Крис снял жилет, свернул и засунул в пиджак. Я тогда подумал: Что он делает? Но он потерял цель: буйство Амстердама слишком сильно отразилось на нем. Крис был бы там, где я сейчас, но его игра ушла. Были времена, когда он играл великолепно, и даже делал 147, но в отличии от меня он не соревновался с сильными игроками. Прежде чем стать настоящим победителем, нужно проигрывать и научиться это принимать.

Полуночник – это турнир, который начинается в полночь, и оканчивается примерно в десять утра. Еще его называют Ночной сменой или Кладбищем. Те несколько раз, что я играл в них, мне совсем не понравились, поскольку к двум часам ночи я уже клевал носом. Там использовалась уравнительная система и было много подтасовок. Я давал кому-нибудь 60 очков форы и он делал против меня серию в 80 очков. Так что я думал: этот чудак лучше меня. И как я умудрился дать ему фору? Я это ненавидел. Кроме того, там было много рингеров (человек, который по нескольку раз за матч звонит букмекеру и меняет ставку) – бандитов, как мы их называли.

На турнирах Про-Ам тоже действовала уравнительная система, но она была намного честнее. Марсель Гавро, возможно, давал мне 14 или 7 очков форы в каждом фрейме. Это кажется немного, но при игре с почти равным счетом – может оказаться решающим. Доходило до смешного. Например, Вили Торн мог дать Питеру Эбдону фору в 14 очков, хотя это Вили на самом деле нужна была фора. Эбдон играл по клубам и привык к плохим столам, а вот Вили, если поверхность была не ровной, как дорожка в кегельбане, начинал стонать. Он стонал даже при профессиональных условиях. Я же, с другой стороны, это любил, потому что нужно было уметь приспосабливаться.

Иногда любители были просто лучше профессионалов. Например, Дин О’Кейн приезжал в Илфорд и играл с Кеном Догерти, хотя класс Кена явно был другим. Они играли друг с другом на, к примеру, восемь сотен фунтов, что для Кена в то время было огромной удачей. Так что папа ставил 300, Кен – 200, а кто-то еще – остальное. Отец в те времена поддерживал многих игроков.

Брайен Морган, который был очень хорошим игроком, и сейчас числится в лучшей тридцатке, был в Бэзилдоне, а Кен – в Илфорде. Между ними было всего двадцать миль и соревнование было очень напряженным. Все в Бэзилдоне считали, что лучший – Брайен, а все в Илфорде – что Кен. Они часто устраивали матчи на деньги, и однажды Брайен отказался играть меньше, чем на тысячу. У Кена не было таких денег, тогда отец сказал: «Ладно, я ставлю тысячу. Скажи Брайену, что сыграешь с ним где угодно». В итоге матч так и не состоялся.

Эссекс всегда был силен снукеристами. Мартин Смит, Дэйв Гилберт, Ник Терри, Джон Райт, Гэри Филтнесс, Джо Обой и Тони Паттнэм – может, вы никогда о них даже не слыхали, но они все были осень хорошими игроками. Тони Паттнэм оставил игру и последние десять лет работал на маму в порнобизнесе.

Я многое узнал о снукере от Юджина Хьюза. Он был в Илфорде, и считался лучшим ирландским игроком. Поэтому когда приезжали ирландские ребята вроде Кена Догерти, они тоже останавливались на Илфорде, а Юджин был для них кем-то вроде отца-наставника. Эмонн Данфи, бывший футболист и писатель, знакомый Юджина, просил его присмотреть за мальчиками и помочь, если у них возникнут финансовые проблемы. Так что в Илфорде было полно ирландцев, в то время как в соседнем Баркинге (тоже отличный клуб) – полно местных талантов, таких как Ник Терри, Тони Паттнэм и Гэри Филтнесс.

Я был членом как Илфорда, так и Баркинга, в одном бывал четырежды в неделю, а в другом – трижды. Это в дополнение к тому, что я играл дома на собственном столе. В 14 лет я играл по шесть-семь часов в день, если не ходил в школу, а когда ходил – по три-четыре часа. Это было мое домашнее задание. А официальное домашнее задание я отдавал одному парню по имени Фазиль Надир и платил за то, что он его делал за меня. Он был отличником, но я сказал ему, чтобы это выглядело не сильно умным, иначе все бы поняли, что это не я делал. Фазиль был в группе старшеклассников-наставников, мы шли сначала вместе, а потом он шел в свой топ-класс, а я – в свой. Я платил ему по пятерке за выполненное задание и даже не переписывал: просто забирал у него каждое утро. Он делал свою работу, а я получал за неё тройки, которые удовлетворяли учителей и примерно устраивали маму с папой.

Среди любителей было много сильных игроков, которые могли даже стать хорошими профессионалами, если бы не их отношение к игре. Ник Терри мог бы, если бы сосредоточился на снукере, но он был красивым парнем и слишком увлекался девушками. Он потерял хватку. Но я помню, как вытаскивал для него шары, семь-восемь часов подряд, пока у меня на ногах не надувались мозоли, так что я был не в состоянии ступить шаг. Это было хорошим опытом, через это нужно пройти. Сейчас я делаю то же в играх с детьми. Я не могу расслабляться: каждый раз, когда я подхожу к столу, я хочу сделать сенчури. Возможно, это для них болезненно, но я уверен, что в конечном итоге это принесет пользу.

Когда мне было 13, я проводил спарринги с Кеном Догерти. Это было, возможно, одним из самых жестких и деморализующих испытаний. Мы три дня играли у меня дома, в снукерной комнате, и в конце концов, я сказал ему: «Кен, я должен кое-куда сходить». Он сказал, ладно, упаковал свой кий, и ушел. Через полчаса он вернулся, потому что забыл что-то, а я по-прежнему там тренировался. Я просто хотел, чтобы он ушел из моего дома. Мне было ужасно стыдно, я был уверен, что он подумает, что я струсил, но на самом деле – я просто не мог этого больше выдержать. И, поскольку он был победителем, он не жалел меня. Он просто хотел победить.

На следующий день я вытащил его на состязание в Баркинг. Но его там не было. Если вы на две минуты опаздываете на свой матч, вам говорят: «Ладно, вас вычеркиваем», и на ваше место заступает игрок резерва. Прошло полчаса. Тем временем позвонил Кен и сказал, что только что встал с кровати, и спросил, на кого он выходит в игре. Когда ему сообщили, что на Ронни, Кен спросил: «Он не против, если я немного опоздаю?» По правилам матч в таком случае могут отменить, он это знал и сказал, что не имеет ничего против, если я буду играть с игроками из резерва. Организаторы подошли ко мне и спросили: «Хочешь играть с ним?» Про себя я завопил: «Не, не хочу я с ним играть!», но вслух сказал: «Да, я сыграю с ним». В конце концов он появился и нам выделили стол. Шанс следовал за шансом, но я не мог использовать ни один из них. Кен играл отвратительно, но разбил меня 4-0. Я просто испугался – слишком его уважал. Он растоптал меня психологически: я относился к нему, как к богу, вместо того, чтобы забивать шары.

В то время Кен был чемпионом мира среди любителей, чемпионом мира среди юниоров и вот-вот должен был стать профессионалом. Он всего пару лет назад приехал из Ирландии и арендовал дом вместе с еще пятью или шестью ирландскими игроками в Илфорде. Они зарабатывали себе на жизнь, играя в карты в клубе и выигрывая на Про-Ам по 1000 фунтов за раз. Все они были на шесть-семь лет старше и не любили меня, когда я был ребенком. Впрочем, не думаю, что сейчас они любят меня больше. Даже не знаю, было ли это из-за моего языка или поведения, или из-за того, что у меня было все. Думаю, они считали, что мне повезло, потому что у отца были деньги, чтобы поддержать меня.

Многие думают, что деньги могут сделать тебя чемпионом мира. Иногда люди говорят: «Ты стал тем-то и тем-то, потому, что у твоего отца были деньги», и если бы им тоже все поднесли на блюдечке и они могли бы тренироваться столько, сколько я, то они тоже стали бы чемпионами мира. У таких людей часто есть сын, который играет в футбол или снукер. Они говорят, что я так быстро совершенствовался, потому что у меня был снукерный стол дома и я мог тренироваться сколько хочу. Честно говоря, я уверен, что наличие собственного стола мне помогло, но так же я уверен, что это не сделает вас чемпионом мира.

В понедельник Кен играл с парнем по имени Майки Роуэтт, на собственном столе в клубе. Майки уж никак не был хорошим игроком, но Кен играл с ним пять или шесть часов и этот парень только и делал, что подставлял ему шары. Мне было всего 14, но я мог бы дать 50 очков форы, сыграть с ним с завязанными глазами и все равно победить. Я не мог понять, почему Кен – который только что стал профессионалом – хотел играть с ним, ведь он не мог предложить ему никакого соревнования. Меня это разочаровывало. Когда он играл с Майки, это означало, что я целый день не смогу с ним сыграть, и мне придется играть на другом столе в холле или тренироваться в одиночестве. Все, чего я хотел – это сыграть с Кеном, или, по крайней мере, сыграть на его хорошем столе. Разница между столом Кена и остальными была огромной: все равно, что ковер против ледового катка. А стол, на котором я обычно играл в клубе, был паршивым.

Обычно дело обстояло так: я говорил Кену, «Хочешь сыграть завтра?», а он отвечал – «Нет, не могу, я играю с Майки, но сыграю с тобой в четверг». Так что мне приходилось ждать игры два-три дня и играть на дерьмовых столах так долго, что я становился просто бестолковым. Проходило до двух часов, прежде чем я начинал играть так, как надо. А потом у меня опять не было нормальной игры по четыре-пять дней и я опять скатывался.

Майки, возможно, никуда не годился, но он был профессионалом. Каждый мог стать профессионалом. Надо только заплатить регистрационный взнос в 500 фунтов, и еще 200 за каждый турнир, и пожалуйста: ты профессионал. Многие думали, что все, что им нужно – это попасть на телевидение, и они «спеклись». В игре было полно людей с разбитыми иллюзиями.

День за днем я сидел в клубе, наблюдал и думал, что вот-вот Майки скажет: «Я не хочу больше играть, Кен, все». Но он явно любил быть наказанным. Иногда он шел домой, принимал душ, а потом – возвращался обратно вечером, готовый к дальнейшему унижению. Это означало, что у меня не будет шанса даже вечером, и еще сильнее взвинчивало.

Я знаю, что бесил Кена – я имел привычку задавать ему раздражающие вопросы. У него на лице шрам и однажды я спросил: «Кен, откуда у тебя это шрам?», а он ответил – «Не будь таким мелким любопытным засранцем». Это меня напугало. Я решил, что огорчил его, и меня это тоже расстроило, потому что он был моим героем. Я провел столько времени рядом с ним, наблюдая за тем, как он забивает шары, и вытаскивал их для него. Я думал, он великолепен, что он никогда не промахивается, и, возможно, если бы я скопировал его действия, то не промахивался бы тоже. Так что я копировал все – не только то, как он обращался с кием и его манеры, но даже то, как он открывает рот при ударе. Но Подражание Кену было самым худшим из того, что когда-либо случалось с моим снукером. Его кисть была очень расслабленной и открытой. Я копировал его действия на протяжении почти трех лет, но теперь я знаю, что это собственный стиль Кена, и у меня он не работает. Сегодня, как результат копирования Кена, я увязаю в ударах, вместо того, чтобы проводить биток, и «спотыкаюсь» о шар. Эти выходки я пытаюсь сгладить вместе с моим тренером.

Прежде чем начать копировать Кена, я играл как Стив Дэвис: оттягивал кий назад, и рука была прямой. Думаю, если бы я придерживался техники Самородка, соединяя её с моим собственным стилем игры, то к этому времени, возможно, выиграл бы уже три чемпионата мира.

Стив Дэвис был моим первым кумиром, потому что всегда выигрывал. Сегодня я смотрю свои собственные записи, когда мне было 14 и моя игра была построена по образцу Стива, и пытаюсь вернуться к себе прошлому. Хотя я чувствую себя жалким, смотря старые кассеты: я должен двигаться вперед, и искать решение, а не зависать на каждой проблеме. Это касается не только снукера, но и всей остальной жизни.

Впервые я победил Кена на соревнованиях, когда мне было 13, и тогда его отношение ко мне изменилось. Как только я начал превращаться в угрозу, он и говорить со мною стал иначе – теплее, уважительнее: «Ну, как ты, Ронни? Выиграл соревнование?» Он мог здороваться с кем-то, но я чувствовал, он смотрит на меня как старший брат, и мне это нравилось. Мы ладили в те дни. Он отличный парень.

После тихого начала в школе я стал откровенно подрывать дисциплину. На третьем и четвертом году обучения всех непослушных учеников сводили в один класс и мы устраивали там полное разорение. К нам приходилось регулярно присылать нештатных учителей на замену, потому что наши учителя постоянно получали срывы и не могли даже подумать о том, чтобы учить нас. Но и присланные педагоги могли сломаться на середине урока, признавая, что не могут с нами справиться. Когда они угрожали послать нас к директору – мы просто говорили «Отлично», и продолжали болтать. Должно быть, для учителей это было сущим кошмаром.

На обеденный перерыв я обычно ходил в снукерный зал с Джорджем и еще несколькими приятелями – Робертом Янгом, Ричардом Бэшемом и Крисом Джонстоном – и они ставили на меня свои деньги на обед. Ненавижу играть на чужие деньги, не выношу мысли, что они могу пропасть. Но я никогда не проигрывал, даже при том, что приходилось брать кий с подставки. В клубе всегда кто-то был. «Не хотите сыграть? – говорил я. – Два соверена за фрейм». Я давал фору в 30 очков, все ребята ставили свои пятьдесят пенсов. После первого фрейма я предлагал удвоить ставки и мы выходили почти с десятью фунтами, а потом неслись на всех парах в закусочную. В школу мы возвращались с большим пакетом жареной картошки с рыбой, как раз перед уроками во второй смене.

Все мои приятели больше увлекались футболом, чем снукером. Джордж был блестящим футболистом и все говорили, что он будет играть за Вест Хем, когда подрастет. Я был рад за него, хотя меня и расстраивало, что никто из моих друзей ничего не знал о снукере и не мог сказать, насколько хорошо я играю. Играй я в футбол на таком уровне, как в снукер, я был бы самым популярным парнем в школе, особенно среди девочек. Но снукер – это было не так круто. На самом деле, его даже спортом не считали.

Я был мелким хулиганистым пакостником в школе, но каким-то образом мне удавалось ладить с теми учителями, чье мнение имело значение – мистером Челлоном, директором, и миссис Эббот, замдиректора. Миссис Эббот меня любила – в её глазах я не мог сделать ничего плохого. Я приходил повидать её после того, как окончил школу, она раскрыла объятия, прижала меня к себе, и закричала: «Ронннннииии!!!» А когда я был в школе, она написала письмо маме с папой, в котором говорила, что они должны мною гордиться, потому что меня показывали по телевизору, когда я играл на турнире Кокни Классик.

Чтобы пройти квалификацию на этот турнир, сначала нужно было выиграть соревнование в собственном клубе – сыграть по фрейму против шести игроков. Потом победители этого этапа шли на следующий квалификационный раунд, в котором нужно было выиграть еще шесть фреймов. На втором этапе никто не смог набрать даже очка против меня – я сделал брейки в 70, 60, 80, 90, 70 и 60 очков. Так что я прошел квалификацию на Кокни Классик. Меня разодели с ног до головы: рубашка, костюм, и жилетка как у Стива Дэвиса, без хлястика сзади. Я подумал, что должен выглядеть хорошо для телевидения.

На следующий день я появился на уроке кулинарии в школе. Миссис МакФи была еще одной учительницей, с которой лучше было не ссориться, но мы с ней прекрасно ладили. Она любила носить разноцветные контактные линзы, потому что обожала кошек. То у нее были пронзительно-голубые глаза, а на следующий день – зеленые. Я смотрел ей в глаза, и думал, ну и ну! Она не была красавицей, но было в ней что-то притягательное. Что-то милое, что-то сексуальное. На этом уроке была еще одна учительница, миссис Хейз. Она была красивой, очень доброй и обладала терпением святой. Миссис МакФи была полной её противоположностью: так что если мы плохо себя вели при миссис Хейз, то появлялась миссис МакФи, и мы быстренько утихомиривались. Это был прием с «хорошим и плохим полицейским». В тот день миссис МакФи сказала: «Так, сегодня мы не будем ничего готовить, мы будем смотреть видео. В нашем классе есть кое-кто, кого вчера показывали по телевизору». Тогда я подумал, вот бл*, это ж я. Она поставила кассету, все смотрели на меня, и спрашивали себя, как я ухитрился попасть на телевидение. Они, вероятно, в 10 вечера уже спали, а это показывали по ITV в половине двенадцатого. Я играл со Стивом Вентхэмом, чемпионом Англии среди любителей. К тому времени ему было 23 и он выигрывал значительные соревнования. Он сыграл хороший отыгрыш, но я все равно положил красный в середину, а потом сделал серию в 75 очков – мой первый телевизионный брейк. Комментировал Стив Дэвис и его это здорово впечатлило. Я перед этим не видел представления и поэтому сидел, смотрел на себя на видео и наслаждался. Я проиграл в полуфинале Кокни Классик, но все равно получил кубок за то, что прошел так далеко. По школе ураганом пронеслась новость, что меня показывали по телевизору, и люди подходили ко мне, и спрашивали: «Ты собираешься быть классным снукеристом?».

В 14 лет я играл показательный матч со Стивеном Хендри. Его привез парень по имени Джон Кэрролл, который и сейчас водит его машину. Джон работает на снукерного менеджера Йена Дойла, возит его игроков, привозит им еду, оплачивает счета в гостиницах и разбирает обычные рутинные проблемы, с которыми игроки сталкиваются на турнирах. А когда они не играют – он просто их друг. На этой игре мой отец заговорил с Джоном Кэрроллом и спросил, что его туда привело.

– Я вожу Стивена Хендри, – сказал Джон. – И приглядываю за игроком по имени Ронни О’Салливан.

– О, я его отец.

Они поболтали и оказалось, что Йен Дойл хотел бы заключить со мною контракт, но из-за того, что они знали, что у папы есть собственные деньги, полагал, что я точно не соглашусь. Так что даже не стали предлагать. Вероятно, мне бы предложили стандартный контракт для новичков: машина от спонсора и оплата всех вступительных взносов на турниры, в обмен на 20% от призовых выигрышей на соревнованиях, и 20% внеигровых заработков. Кроме пары появлений на телешоу Большой Брейк или пары показательных матчей на четыре сотни фунтов за вечер, это были совсем небольшие деньги. Для большинства игроков это означало только то, что вам есть, на что жить. Ну а потом – добивайтесь каких-то результатов, и тогда Йен Дойл начинает заключать сделки со спонсорами, и решать повседневные деловые вопросы. Но он считал, что мне все это нужно, потому что у отца было прочное финансовое положение, так что Дойл отступил.

В тот вечер Стивен Хендри, который только что выиграл чемпионат мира, играл с Элисон Фишер, чемпионкой мира среди женщин, пять партий, и по одному фрейму против каждого из шести местных любителей. Когда я играл с ним, он сделал серию в 40 очков, но потом я сравнял. Остался всего один красный шар, я мог бы отыграться и поставить ему снукер. Отец крикнул из толпы: «Бей дабл!» и я ударил. На самом деле, я не хотел играть такой рискованный удар, потому что отчаянно хотел переиграть чемпиона мира. Но я подумал, Стивен Хендри – звезда этого шоу, а япросто ребенок, который играет с ним, и если отец считает, что следует бить дабл, значит, так и надо. Так что я ударил, промахнулся, и он забил все остальные шары.

На этом этапе я обычно делал все, что велел отец, и я понимаю, что за всем, что он говорил, было здравый смысл. Стивен Хендри был чемпионом мира, мне было 14 лет и папа не хотел, чтобы я высовывался и перекрывал его. Он просто хотел, чтобы я наслаждался игрой и забивал шары из уважения к Стивену. Отец ничего не сказал мне в тот вечер, но в глубине я знал, что он гордится тем, что я играл со Стивеном Хендри, и доволен, что Йен Дойл послал Джона Кэрролла, чтобы посмотреть на меня.

Сейчас я тоже даю показательные матчи, со мною играют те, кто хотел бы играть более спокойно, и ставить снукеры, даже несмотря на то, что толпа приходит, чтобы посмотреть, как я забиваю и делаю сенчури. Иногда не можешь забить шар по двадцать минут и это смущает и заставляет скучать зрителей.

Отец в детстве мечтал стать футболистом, но ко времени встречи с мамой забросил эту затею и пытался заработать несколько фунтов в Батлин. Ближе всего он подошел к осуществлению своей спортивной мечты, когда играл в полупрофи футбол после тридцати. Многие из его товарищей по команде были намного моложе и звали его вторым Джорджем Бестом. Я знаю, что ничто не доставило бы ему большей радости, чем если бы я стал профессиональным спортсменом. В некотором смысле, я воплотил его мечту в жизнь.

Перевод: Юлия Луценко
Источник: Ronnie: The Autobiography of Ronnie O’Sullivan with Simon Hattenstone, Orion, 2004