Глава 5. Теряя маму

Использование материала разрешается только при условии наличия активной ссылки на Top-Snooker.com в начале текста.
Текст предназначен для ознакомления и не является источником извлечения коммерческой выгоды.

Шел 1993 год, папа за решеткой, и жизнь была в лучшем случае сложной, а в худшем – полным дерьмом. Несмотря на все те ужасные вещи, что случились в 1992-м, это во многих отношениях был мой золотой год: побитые рекорды, 38 выигранных матчей подряд, причем в 22 случаях я громил противника всухую 5-0, папа выходил под залог и видел, как я побеждаю игрока за игроком в Блэкпуле.

Но теперь он был в тюрьме, отбывал срок, а я чувствовал огромную потерю. Отец всегда играл важнейшую роль в моей жизни. Он поддерживал меня, веселил, отчитывал, когда я делал что-то не так, и по-прежнему старался как мог, даже при том, где он находился, но это было не то же самое. Я чувствовал себя уязвимым, и был не в ладах с самим собой.

Я намеревался относиться с уважением к собственному телу и заботиться о нем, как и следует профессиональному спортсмену. Я записался в спортивный зал, каждый день бегал, старался есть здоровую пищу, не пить и не курить. Но это было нелегко. Я знал, что немного выпив, становлюсь более расслабленным, особенно в компании.

Мне было всего 17, но я беспокоился, что мой снукер уже достиг своего пика и я начну опускаться. Каким-то образом, в 1992-м, я инстинктивно ощущал, что каждый мой удар и каждое мое решение были правильными. Но теперь мне казалось, что за все нужно отчаянно бороться.

Тем не менее, для внешнего мира я выглядел совершенной этому противоположностью. В 1992-м никто в мире вне снукера не знал моего имени, но к концу 1993-го я становился знаменитостью, обо мне говорили как о новом любимце публики, наследнике Алекса «Урагана» Хиггинса и Джимми «Вихря» Вайта. У меня уже было имя и была репутация. И хотя я знал, что играю и близко не так хорошо, как мог бы, этого хватало для того, чтобы я ракетой взлетел в рейтингах. И, как считал весь мир, у меня был только один путь: вперед.

В ноябре 1993 года я вышел в финал чемпионата Великобритании в Гилд Холле в Престоне. Мне было 17 лет и 11 месяцев и я играл со Стивеном Хендри, бесспорным номером первым в мире, в финале! Это был один из тех матчей, когда все сходилось. Я снова играл на инстинктах, как в Блэкпуле. В первом фрейме Стивен сделал серию в 44 очка, потом ему не повезло с парой ударов и я доиграл фрейм серией в 78 очков. Во втором фрейме он тоже повел, но после его начальных 23-х очков я сделал 103. Стивен ответил брейком в 132, и потом – в 73 очка, сравняв счет 2-2, а потом я взял все следующие четыре фрейма.  Дальше игра успокоилась, и я сделал брейки в 62, 73 и,  в конце – 85 очков. Я победил Стивена Хендри со счетом 10-6 и выиграл семьдесят тысяч. До моего 18-летия оставалась неделя и у меня было семьдесят тысяч! Я поверить в это не мог. Интересно, подумал я, может, мне позвонит мой старый школьный учитель и попросит меня принести чек в школу, чтобы показать его другу.

Это был настоящий кайф, я только думал, что хочу еще больше всего этого: невероятное ощущение от битком набитого зала, пот от напряжения, почти все болеют за меня. Я победил в одном турнире Стива Дэвиса и Стивена Хендри, двух величайших игроков в истории снукера и находился в состоянии блаженного шока. Я даже «подрезал» девять месяцев от рекорда Стивена Хендри, став самым молодым игроком, когда-либо выигрывавшим рейтинговый турнир.

Внезапно я оказался на страницах газет.  Казалось, что каждый очерк начинается статистикой моей жизни: первый сенчури брейк в 10 лет, первые 147 – в 15, 38 выигранных матчей подряд и так далее. Только когда я прочел все это, я начал понимать, чего же я достиг.

Клайв Эвертон написал статью, в которой говорил о моих «уверенности, легкости и бесстрашии», и сказал, что я являю собой образец преданности своему виду спорта. Я был польщен, хотя и не был уверен, правдиво ли это. С одной стороны, конечно – да. Я действительно практиковался и практиковался, день-деньской, с утра и до позднего вечера, и действительно был относительно бесстрашен у стола. Я поднялся с 57-й позиции в рейтингах, войдя в топ-16, что значило, что я автоматически квалифицируюсь на все основные турниры.

Сразу после финала Клайв спросил меня, что собираюсь делать, выиграв чемпионат Великобритании. Я ухмыльнулся и сказал ему, что собираюсь завтра с кубком навестить папу и провести с ним лучшие два часа моей жизни. На следующий день мы с отцом чудесно провели время. Он гордился мною и не боялся это сказать.

Статья Клайва также описывала меня как «дружелюбного, жизнерадостного и удивительно сдержанного человека» и это меня здорово насмешило. Опять же, в некотором смысле, это было правдой: когда мне было хорошо, я был дружелюбным и жизнерадостным. Но уже случалось, что вдали от стола я чувствовал себя разбитым на куски.

Для начала, я хотел, чтобы отец вернулся. И во-вторых, хотя я и мечтал, чтобы настало то время, когда в клубах ко мне будут подходить незнакомки, узнавать меня и заводить разговор, когда это на самом деле случилось, оказалось, что все не так просто. Я ощущал такое же стеснение и неловкость, как и всегда, если только не перед этим не выпивал.

Пять месяцев спустя, в апреле 1994-го, я выиграл Бритиш Оупен в Плимут Павильонз. В финале я разгромил Джеймса Ваттану, 9-4, и это был мой второй крупный титул в сезоне. Только Стивен Хендри и Стив Дэвис выиграли в том сезоне больше одного титула и обо мне говорили так же, как о них.

Мировой рейтинг основывается на результатах предыдущего сезона, которые суммируются с текущими, что значило, если я покажу достойную игру, то на следующий год стану третьим в мировом рейтинге. С тридцатью-шестью тысячами с Бритиш Оупен я довел свои призовые заработки за сезон до 165 тысяч фунтов. На эти деньги можно было бы нормально жить пять лет, но теперь я играл в другой лиге. Я купил последнюю модель БМВ. Это был первый раз, когда я действительно радовался денежному выигрышу – когда я был ребенком, я никогда особо не думал о деньгах, которые выигрывал и, честно говоря, они никогда не стояли для меня на первом месте. Другое дело – кубки, трофеи и слава.

Люди начали делать ставки на то, когда я выиграю свой первый чемпионат мира. Барри Хирн говорил всем, что это вопрос не «если», а «когда». Он думал, что это случится в этом же году. Даже Йен Дойл, который отказался подписывать со мною контракт, говорил почти то же самое, только он считал, что это произойдет через пару лет.

Каждый раз, когда я давал интервью, меня спрашивали об отце. Я рассказал репортерам, как мы были близки, как он вдохновлял меня, и что он не был плохим человеком, несмотря на то, что случилось. Отец учил меня, как говорить, и я старался изо всех сил. Я рассказал журналистам, что не собираюсь жалеть себя только из-за того, что папа далеко, что я достаточно взрослый, чтобы самому за собой присматривать, это в точности были папины слова. Время от времени я думал, что начинаю говорить точно как он. Я рассказал прессе, что отец в тюрьме, осужден и отбывает срок, и что он собрался принять это как мужчина, а не рыдать, как ребенок, и что я тоже не собираюсь терять голову из-за того, где он находится. Отец говорил мне, что если я хочу, чтобы он мною гордился, я должен держать голову высоко поднятой, двигаться вперед и делать то, что я умею, как можно лучше, быть послом спорта. И это я говорил, когда меня спрашивали.

Журналистов, казалось, удивляет, что я так говорю об отце. Не знаю, может они ожидали, что я буду отрицать, что он в тюрьме, или постараюсь от него откреститься. Их поражало, когда я говорил им, что он собирался вести мой Фан-клуб, и что можно писать на адрес: Ронни О’Салливану Старшему, D-wing, Вормвуд Скрабс. Я не понимал, что в этом такого странного. По крайней мере, вряд ли поклонники забудут адрес.

Мои слова звучали так уверенно, когда я говорил с журналистами. Но в большинстве своем это было только внешне. Все было наоборот. Я рыдал как ребенок и начинал ломаться.

Разумеется, я не выиграл чемпионат мира в тот год. И в последующие годы – тоже. Я пробился в одну восьмую, и меня разбил 13-3 Джон Пэррот. Зато я был признан Лучшим Молодым Игроком 1993 года, и далее – Игроком Года 1994. На бумаге лучше и быть не могло. Все эксперты предсказывали, что я буду доминировать в игре. Но этого не случилось. Тому было много причин, как у стола, так и вне его.

Мне было 18, почти 19, и игра начинала давить на меня. Перед концом сезона я заявил, что серьезно подумываю о том, чтобы оставит снукер, потому что он делает меня несчастным. Казалось, что в нем не осталось ничего общего с той игрой, которую я так любил в детстве, и я даже не приближался к высотам того памятного первого года в Блэкпуле. Я больше не чувствовал при выходе, что автоматически выиграю матч; а если я не чувствую себя лучшим, какой тогда смысл играть вообще?

Все игроки и эксперты говорили, что я это несерьезно, что я буду в игре долгие годы. Но я был серьезен. Каждый раз, когда я думал об уходе из игры, все это было абсолютно серьезно. В конце концов, однако, оказались правы они: я не ушел и остался в игре на долгие годы.

Сразу после того, как отцу вынесли приговор, оказалось, что полиция играет с нами в Большого Брата, это открылось, когда они взялись за маму. Они следили за нами на протяжении следующих восемнадцати месяцев и к 1994 году, очевидно, собрали все, в чем нуждались.

По странной прихоти судьбы, кризис случился опять когда я играл на турнире в Таиланде. Мой приятель забрал меня в аэропорту, когда я прилетел домой.

– Никогда не догадаешься, что случилось, – сказал он.

– Что?

– Твоя мама в тюрьме, по обвинению в неуплате налогов.

– Смеешься, да? – спросил я. – Шутишь?

– Нет, – ответил он. – Малышка Даниэль сейчас у нас, а твоя мама – в полицейском отделении на Лайм Стрит.

Он рассказал мне, что полиция заявилась к нам в дом в 5 утра и увезла маму в участок.

Мне четыре дня не давали повидаться с мамой. Все, что я мог – это поговорить с её адвокатом и передать ей еду и одежду. Четыре дня спустя она предстала перед судом в Олд Бэйли, на слушанье о выходе под залог. Тогда-то я и позвонил Барри Хирну.

– Они требуют миллион долларов, – сказал я. – Вы должны мне помочь.

– Хорошо! Ты отправляйся в суд, – велел он. – Дай мне знать, если я тебе понадоблюсь, и я сразу же приеду.

– Я знаю, что вы нам нужны, – ответил я.

Он прибыл через сорок пять минут и выступил с одной из блистательнейших речей, которые я когда-либо слышал. Судья спросил его, может ли он позволить себе внести слугу залога.

– Ну, – ответил Барри, – я менеджер двенадцати игроков-снукеристов, владею домом стоимостью в три миллиона фунтов и бизнесом с ежегодным оборотом в двадцать миллионов фунтов, так что, думаю, это позволяет мне выложить миллион фунтов залога.

Все в суде были поражены.

Я люблю Барри, и я был так рад, что он по-прежнему был тогда моим менеджером и мог сделать это для меня и мамы. Я говорю это потому, что чуть не разошелся с ним за год до того.

Мой контракт нужно было возобновлять и Джон Кэрролл, правая рука Йена Дойля, опять начал подкатываться ко мне. В конце концов, они предложили мне 100 000 фунтов в год только за то, чтобы я просто подписал с ними контракт. Это случилось примерно через пару лет после того, как я стал профессионалом, и в то время я от Барри получал значительно меньше. Джон Кэрролл приехал к нам из Шотландии, пригласил меня с мамой в ресторан, и все звучало очень соблазнительно.

Я говорил с отцом накануне моего визита к Барри по поводу нового контракта. Он сказал: «Что бы ни делал, не подписывай контракт. Все, что тебе нужно – это просто пожать руку Барри, и сказать, «я с вами еще на один год». Не подписывай никаких контрактов вообще». Он сказал, что после этого года я буду свободен говорить с тем, с кем захочу.

Я отправился в офис к Барри, восемнадцатилетний и наивный.

Барри усадил меня, и сказал:

– Итак, ты собираешься подписывать новый контракт?

И я произнес:

– Да, да, да. Я подпишу новый контракт.

Он положил документ передо мною и, несмотря на все то, что говорил отец, я чувствовал, что обязан его подписать. Я решил, что если не подпишу, то Барри подумает, что он мне не нравится, или еще что-нибудь такое.

Когда я приехал домой, позвонил отец и спросил:

– Ну, как успехи?

– Я подписал, – пробормотал я.

– Придурок.

– Папа, он положил контракт передо мною и… – я не знал, что сказать, даже не знаю, почему подписал.

– Ладно, не переживай из-за этого. Просто продолжай играть в снукер.

Я полностью запутался. Я должен был подписать контракт с Йеном Дойлом. Я никогда не обещал ему этого, но сказал Джону Кэрроллу, что предложение звучало хорошо, хотя мне нужно время, чтобы все обдумать. На встрече с Барри я сказал ему, что Йен Дойл прислал Джона Кэрролла ко мне, чтобы попытаться меня переманить. Барри явно сразу же бросился к телефону, позвонил Йену и разругался с ним, потому что потом мне позвонил Йен и сказал: «Не говори никому, что к тебе приезжал Джон Кэрролл. От тебя столько проблем».
Я не знал, что сделал не так, и рассорился с Йеном. И это было все. На следующие три года я оставался с Барри.

На самом деле, это было безумием. Я мог бы использовать предложение Дойла, чтобы заставить Хирна предложить мне лучшие условия, но я просто подписал обычный контракт, никаких гарантий. Потом он сказал мне, что я обеспечу его старость. Впоследствии Йен Дойл пытался использовать это против него. Он сказал мне: «Я никогда не говорю этого о своих игроках. То, что Барри сказал такое – абсолютно неприемлемо».  Но я не понимал, из-за чего такой шум. Я просто подумал, ну ладно, надеюсь, что действительно обеспечу его старость, ведь если это так, значит, у меня дела обстоят неплохо.

Барри делал для меня то, что Йен Дойл, который стал моим менеджером потом, вряд ли сумел бы, как я думаю. С самого начала, Барри Хирн был со мною в разных ситуациях, помогая мне и моей семье как в спорте, так и вне его. Он всегда оказывался у телефона, когда разражался кризис. Для меня он был великолепным менеджером. Я его уважаю, потому что он всегда бы рядом, когда я в нем нуждался, решая возникающие проблемы.

Когда полиция обыскивала мамин дом, они забрали все расходные книги и документы. Отец оказался в тюрьме, а мама не самый подходящий человек, чтобы заниматься денежными вопросами – она этого просто не понимала, потому что ей никогда это не нужно было делать. Её основной заботой были семья и дом. Когда власти сказали, что она много задолжала по VAT  и другим налогам, она была искренне шокирована. Она все заплатила, но её все равно отправили в тюрьму за уклонение от налогов.  Видеть её осужденной (это было в конце 1995-го) – одно из худших впечатлений за всю мою жизнь. Я не мог понять, почему она должна отправиться в тюрьму, ведь она заплатила все, что, как они настаивали, задолжала. Думаю, это был заговор против семьи.

Ей присудили один год заключения, она отбыла 7 месяцев. В утро перед приговором я должен был отправиться переговорить кое с кем насчет секс-шопов и решить всякие вопросы. Я приехал в суд после обеда, вместе с моим приятелем Стивом, который знал, как работают суды. Я спросил, что там происходит, и он глубоко вдохнул и сказал, что все не очень хорошо.

– Что ты имеешь в виду? – просил я.

– Её посадят.

– Что? Она пойдет в тюрьму?

Мама  сидела на скамье подсудимых и не могла слышать, что мы шептали.

Когда присяжные передали свой вердикт и судья сказал: «Уведите её», она посмотрела на меня и из глаз её потекли слезы. Но она не плакала. Я ожидал этого, но это не случилось.

Как ни странно, в том, что она отправилась в тюрьму, были и положительные стороны, потому что после этого она поняла все, о чем ей говорил отец: о ежедневной рутине его жизни. Он звонил ей, и говорил: «Мария, я должен идти, а то сюда уже колотят, ты же знаешь». И она точно знала, что он имеет в виду, потому что и сама это прошла.

Когда-то мама и папа оказались в одном и том же суде, и обоих обвинили за продажу журналов и видеокассет непристойного содержания. Во время обеденного перерыва их посадили в одну камеру и они провели наедине целый час. Следующие шесть недель судебного разбирательства они сидели вместе. И отец просто смеялся над всем: он снова был с мамой, пусть даже ненадолго. Он постоянно толкал локтем обвинителей и перешучивался с ними.

Когда прошла примерно половина судебного разбирательства, один из таблоидов напечатал статью, в которой было сказано, что мама уже сидит в тюрьме, отбывая срок за уклонение от налогов. Это было явное неуважение к суду и вызывало предубеждение к ней, так что пришлось её освободить. Судья сказал: «Миссис О’Салливан, вы свободны», но она не хотела бросать отца.

Пап сказал: «Иди, иди же, ну иди», – и она ушла, но позже она мне сказала: «Я была там так счастлива вместе с твоим отцом, что не хотела уходить».

Когда мама оказалась за решеткой, мой мир перевернулся. Я никогда ни о ком не заботился, даже о себе. Все, что мне приходилось делать, пока она была дома – это прийти, пообедать, надеть свежепостиранную и выглаженную одежду и играть в снукер. Потом вдруг мне пришлось заботиться не только о себе, но и сестре, Даниэль. Мне было 19, Даниэль – 12, я пытался держать все в руках и делать вид, что все нормально, хотя на самом деле – ничего подобного. Сестра шла в школу, а я пытался готовить для нее обед, когда она придет домой, но я никогда ничего не готовил, кроме как в школе на уроках по домоводству. Так что мы перебивались печеной в духовке картошкой, рыбными палочками и бобами. У меня не было водительских прав (отобрали за превышение скорости), так что я даже не мог отвозить её в школу и забирать после занятий. Мы оказались в полном дерьме и я запаниковал.

Вдвоем с Даниэль дома было трудно, так что я решил, что лучшее решение – это приглашать народ и закатывать вечеринки. За последние пару лет мне удалось достичь большего успеха, я выигрывал кругленькие суммы, мы ходили в отели, это влетало в копеечку. Так что я подумал, мы сэкономим тут, просто затаримся водкой, куревом и устроим дома бардак. Мамы не было только неделю, когда я устроил первую гулянку. Я пригласил всех – даже тех, кого не знал. Я просто подумал, раз в моем полном распоряжении этот большой дом, притворюсь, что он мой, и произведу на всех впечатление. Я устроил барбекю, даже несмотря на то, что с неба капал дождь и всем было не по себе. Когда я вспоминаю это, мне становится страшно, потому что я просто терял здравый смысл. В конце вечера люди говорили: «Ну, мы, наверное, пойдем», а я говорил всем, что они не должны идти. В конце концов, после двух дней гулянья они разошлись по домам.

Проспавшись, я поднялся и оглядел дом. Повсюду валялись тысячи бутылок из-под пива и чернели следы от сигарет. Дом выглядел как после бомбежки. Моя мама патологическая аккуратистка, при ней дома не было ни пятнышка. Она бы меня убила, если б увидела все это. Так что я позвонил своему приятелю Фреду и попросил прийти. Я знал, что он умеет управляться с тряпкой и уборкой. Он всегда помогал маме, когда жил с нами, несколько лет назад. Он служил в танковых войсках, потом работал в детском саду, а в конце концов – стал работать у мамы в булочной.

– Что ты натворил? – спросил он.

– Провел самое большое барбекю на свете, оно продолжалось два дня, и дом превратился в руину.

Он вычистил все последствия той вечеринки, а потом переехал к нам, чтобы помочь мне. Он присматривал за Даниэль и следил за чистотой, что позволяло мне выходить и играть в снукер. Но дом не оставался чистым надолго – через несколько дней я устраивал другую вечеринку, а потом – еще одну.

Между этим, я навещал маму в Холловэй. Это было ужасно. Навещать папу в тюрьме было достаточно паршиво, но я к этому привык. А вот посещать маму – совсем другое дело. Что здесь происходит? – подумал я, когда увидел её. Она была не на своем месте. Я посмотрел на других женщин, они были высокие и здоровые, а потом я взглянул на маму, и понял, что она очень женственная. Я думал, как же она будет в тюрьме, но она  справлялась со всем просто удивительно. Она всегда была рада увидеть меня и спрашивала, как Даниэль. Я говорил, что все ОК – не хотел рассказывать о наших гулянках и, что дом разгромлен… Я приводил себя в порядок перед посещением, так что мог притвориться, чтобы мама не волновалась.

После нескольких недель беспрерывных вечеринок и гуляний в ночных клубах я потерял контроль. Только отправившись в Престон на чемпионат Великобритании и задержавшись в Ливерпуле вместе с моим другом Вилли, по прозвищу Юнзи, я немного пришел в себя. Лучшим в поездке в Ливерпуль оказалось то, что я попросил Энджи Чэпмен присмотреть за Даниэль. После турнира я остался там, а Энджи продолжала заботиться о моей сестре. Мне становилось легче от осознания, что с Даниэль все в порядке, что дела ведутся как обычно (Гэри, сын Энджи, занимался финансами), и что дом мамы и папы в Чигвелле надежно заперт.

Я познакомился с Юнзи через папу. Он был лучшим другом папиного приятеля Джимми из тюрьмы. Отец спросил меня, могу ли я организовать билет на чемпионат Великобритании в Престоне для Юнзи, или Вилли, как мы называли его потом.

– Он хороший парень, – сказал отец, – он не будет тебе мешать. Придет, посмотрит снукер, и уйдет.

Я знал, что это должен быть особый случай, потому что каждый раз, когда папу просили помочь достать билеты, он говорил, чтобы они сами покупали, и не доводили его сына, потому что мне и так доставалось.

– Папа, я все сделаю, – пообещал я.

Я позвонил Вилли, чтобы сказать, что организовал ему билет. Мы оба были в Лондоне и договорились встретиться на вокзале Кингз Кросс и вместе отправиться в Ливерпуль. Отец сказал мне: ты его сразу узнаешь, ему примерно сорок, он будет широко улыбаться, и скажет: «Рад знакомству».

Я стоял на станции с кием и чемоданом и выглядывал этого парня. Он сказал, что будет там в 7.30. Я увидел этого высокого мужика, подошел к нему и сказал:

– Ты, должно быть, Вилли.

– Ага, – ответил он, и широко улыбнулся. – Рад знакомству.

Мы сели в поезд, и проболтали всю дорогу. Потом мы поймали такси, чтобы поехать к нему домой, положили вещи, и он спросил:

– Ты голодный?

– Да, просто умираю с голоду.

– Тогда пошли поедим китайской еды.

Как только я переехал к Юнзи и его семье, то сразу же почувствовал что нахожусь в окружении людей, которые живут нормальной жизнью: встают утром, работают. Когда они уходили на работу, я шел играть в снукер. Мы обедали, вместе смотрели телевизор и были как настоящая семья. Я больше не чувствовал, что постоянно должен делать что-то, чтобы развлечься. Я всегда любил семью, это то, о чем я по-прежнему тоскую.

Незадолго до того, как мама оказалась в тюрьме, я подружился с одним парнем по имени Бенни, который жил в Стэнфорд-ле-Хоуп, возле Бэзилдона. У него была очень милая дочка, примерно моя ровесница, которая мне безумно нравилась. Я чувствовал себя немного странно, приглашая её, потому что Бенни был моим приятелем, но в итоге мы поладили. Мы стали как семья. Я оставался у них (мы спали в разных комнатах), она приносила мне завтрак в постель, мы сидели в саду днем и шли в клуб вечером – все вместе: я, моя девушка, её отец и ее мама. Ненормально, но мне нравилось. В моей собственной семье все было так закручено, папа уже в тюрьме, мама под следствием, так что это стало для меня заменителем семьи. Такая замечательная жизнь – мы все время проводили вместе, шли в паб в десять вечера, возвращались в час ночи, выпивали по паре рюмок, и смеялись.

Но вскоре после приговора я расстался с дочкой Бенни. Тогда-то я и начал съезжать с катушек. Я потерял контроль, пил и курил как безумный, чтобы как-то компенсировать недостаток уверенности. Но Юнзи стал моим спасением.

До встречи с ним я не мог бросить все это. Но мне нужно было найти какую-то альтернативу, и ей стала еда. За несколько месяцев я набрал 25 килограмм. Мы хорошо ели по пять раз в день, начиная огромным жареным блюдом с утра и так весь день, до обильного ужина. Но даже тогда, это был еще не конец: примерно в 11 вечера мы шли в китайский ресторанчик. С Юнзи, который и сам обожал поесть, и составлял мне компанию, я убедил себя, что должен быть большим; что это хорошо и полезно для здоровья. Те несколько раз, что я пытался сбросить вес, сделав пробежку, он смотрел на меня и говорил: «Ты сдурел совсем, Рон. Сведешь себя в могилу этим бегом». Так что я возвращался и продолжал уминать за обе щеки. Сменил одну зависимость на другую.

Я отправился навестить маму, чтобы сказать, что остаюсь в Ливерпуле, а о Даниэль позаботится Энджи. Думаю, мама почувствовала облегчение, но наверняка  ей было очень грустно. Она решила, что оставила нас, и мучилась от мысли, что подвела семью. Папа, должно быть, чувствовал то же самое, но мама намного логичнее и она не прощает – ни себе, ни другим. Если отец встретит кого-нибудь, кто ему понравится, он с ним посмеется и пригласит домой, а мама решит: «Нет, семья важнее». Не думаю, что она могла перенести мысль о том, что Даниэль живет с кем-то другим, а я должен переехать на север. Пока она тревожилась, что семья разваливается, папа, скорее всего, думал: ну, ему 19, ей 12, с ней все будет в порядке, она ведь с Энджи, а если он недостаточно взрослый, чтобы о себе позаботиться – то никогда таким и не станет. У меня свое, у нее – свое, ну так, и будем жить с этим дальше». Это и есть отцовская философия – просто высмеять все. Когда мы с мамой некоторое время не видимся, она огладывает меня с ног до головы, спрашивает, хорошо ли я питался, решает, что плохо, и что мне срочно нужны тарелка спагетти и отдых. Отец же: «Отдых? Вытащи руки из задницы и приведи себя в порядок!» Мама никогда не говорила мне, как она волнуется, но я всегда это знал.

Каждый раз, когда я спрашивал маму, как она, она всегда отвечала, что неплохо проводит время, проходит курсы по пищевой гигиене и держит себя в форме. Курсы пригодились, когда мы позже открыли булочную в Чингфорде, но на самом деле она в тюрьме ощущала себя бесполезной, а не держалась в форме.

А вот кто, как ни удивительно, привел себя в форму, так это Юнзи. Он сбросил 30 или 35 килограммов, трижды в неделю бегает по 6 миль, ест только здоровую пищу правильными порциями и завязал с курением; все это в 45 лет. Когда я его недавно встретил, он мне сказал, что впервые за многие годы чувствует себя замечательно.

Я люблю Юнзи. Он мне как второй отец. Мой папа всегда будет моим отцом и я его всегда буду любить, но я не могу вот так просто прийти к нему со своими проблемами, когда он в тюрьме. Да, я могу поговорить с ним по телефону, но этого мало. Все зависит от того, сколько я ему могу рассказать – а я не хочу нагружать его своими трудностями, когда у него полно своих.

Когда мне было хуже всего, Юнзи был рядом. И не потому, что я был обеспечен, или был успешным снукеристом, или потому, что ему хотелось пожить за мой счет. У меня таких нахлебников тоже хватало, так что я знаю разницу между ними и тем, кто действительно искренен. Юнзи мне бог послал, потому как мне было совсем плохо. Я жил с его семьей почти восемнадцать месяцев и не хотел возвращаться в Лондон, ведь я подружился со столькими замечательными людьми здесь, в Ливерпуле. Здесь мне было спокойно. Когда я был в Лондоне, мне было очень неловко из-за всех навязчивых поклонников и иждивенцев, а в Ливерпуле Юнзи и его друзья вовсе не требовали, чтобы я постоянно был рядом с ними, и не даже не думали о том, чтобы получить от меня какую-то выгоду. Это были просто хорошие люди.

За шесть недель до своего освобождения маме разрешили выйти на уикенд, я забрал её и привез домой. Она сидела в комнате, смотрела по сторонам и не могла  поверить своим глазам. Она была так рада своему возвращению. На следующий день она отправилась навестить папу в тюрьму, а к восьми вечера сама должна была возвращаться к себе, иначе ей пришлось бы отбыть дополнительные несколько дней за опоздание. Это был самый торопливый уикенд из всех. Я поцеловал её на прощание, и водитель Барри Хирна, Роббо, отвез её в тюрьму навестить отца, а потом – в её тюрьму. Они едва успели: Роббо пришлось нестись, как сумасшедшему. Она приехала в 7.55, а я поехал обратно к Юнзи.

Я покуривал травку в Ливерпуле время от времени, но в семье я чувствовал себя спокойно и уверенно. Жизнь моя была полным дерьмом, но я знал, что рядом со мною есть люди, которые не позволят мне переступить черту. Юнзи и его домашние внимательно смотрели, чтобы я не терял рассудок.

Через полтора месяца, когда мама вернулась домой, вернулся и я. Я встретил её у ворот тюрьмы и было просто чудесно опять оказаться вместе. Но ненадолго: примерно через две недели она вышвырнула меня из дому. Я слишком быстро вернулся к своим дурным привычкам. Она сказала, что я слишком растолстел, и что она не потерпит всего этого пьянства и курения.

За то время, что её не было рядом, уровень моей игры упал ужасающе. Я выиграл один турнир – Чэрити Челлендж – но большинство игроков им вообще не интересовалось, потому что он не относился к рейтинговым. Я играл хорошо, но даже тогда – состояние мое было кошмарным.

Как-то я ухитрился пройти в полуфинал чемпионата мира, но сразу после того, как я проиграл, в конце сезона, мама выгнала меня.

– Я не могу этого больше терпеть, – произнесла она, – смотреть, как ты растрачиваешь свою жизнь. Ты приводишь меня в замешательство. Да посмотри на себя. Я хочу, чтобы ты собрал свои вещи и ушел. Разбирайся в своей жизни. Делай, что хочешь. Но я не хочу этого видеть.

– Понятно, – сказал я.

Я ушел из дому и переехал в отель Британия в Доклэндз. Я поверить не мог, что она выгнала меня, но подумал, «Да и хрен с ним, я сам по себе. И буду делать,  что действительно хочу».

Проблемы мои нарастали и нарастали. Однажды вечером я затеял драку в пабе: несколько человек стали меня задирать, я ударил одного из них, потом остальные отметелили меня киями. В пабе было всего человек двадцать, но, к несчастью для меня, они были вместе. Я слышал, как один из них говорил: «Бей его, бей». Я оказался в серьезной переделке, как-то смог вырваться и сбежал. Пару недель спустя мы с мамой пришли к соглашению и я смог вернуться домой.

В то время я весил почти сто килограммов и был совсем не в восторге от того, что видел в зеркале. У меня талия была почти 37 дюймов  и  я шил жилеты все большего размера. Кроме того, травка: она меня уничтожала. После того, как я покинул Юнзи, где покуривал только изредка, начал курить очень много. Я смеялся и думал, что все вокруг сошли с ума и что им и самим следует попробовать, ведь это такая замечательная штука, которая снимает все жизненные стрессы. Ясно, что я утратил ощущение реальности. Я спал, курил, ел, спал, курил, ел, спал, курил, ел. Такова была рутина моей жизни. Я звонил в фирмы по доставке и говорил: «Доставьте мне из МакДональдса три гамбургера, две большие жареные картошки, большой молочно-шоколадный шейк, четыре кетчупа, и три соуса для барбекю. И большую диетическую колу». Одному богу известно, чего я беспокоился о диетической коле! Через несколько мину раздавался стук в дверь и я получал здоровый пакет из МакДональдса, и ел, ел, ел… Потом я выкуривал косяк и опять ел. Я заказывал китайскую еду, которой хватило бы на пятерых, потому что знал, что поем, похлопаю себя по животу, выкурю еще пару косяков, а потом захочу еще поесть. Я превращался в Элвиса! Даже среди ночи я вставал, перекусывал, а потом бежал на кухню и начинал опять наедаться.

Я заблудился во времени и, разумеется, игра тоже улетала в трубу. Я ходил в клуб, возвращался очень поздно, весь следующий день чувствовал себя ужасно, звонил приятелю, смотрел телевизор, выкуривал пару сигарет с травкой и выпивал пару рюмок, а потом снова был вечер. Мы играли в карты, ели, курили, пили и опять пили, до трех утра. День следовал за днем. Казалось, ничто больше не имело значения.

Я чувствовал, что выхода отсюда нет: это было моей жизнью, и я точно так же мог получать от этого удовольствие. Но я не постоянно катился под гору. Время от времени у меня в голове что-то переключалось и говорило мне: «Ронни, ты падаешь в рейтинге». Я внезапно осознал, как растолстел, и что мне придется выполнить огромное задание за три недели: каждый день ходить в спортзал, каждый день тренироваться и держаться подальше от тех моих друзей, которые любили курить травку. Я приводил себя в форму, но сразу после этого я отправлялся повидаться со старыми приятелями и опять начинал курить.

Я был на грани вылета из топ-16. За сезон 1995-96 я скатился с третьей позиции на тринадцатую.  Только к концу сезона я сумел немного подняться, пробившись в полуфиналы Бритиш Оупен и чемпионата мира. Это позволило мне занять восьмое место в рейтинге.

В некотором отношении я был счастлив; ладно, счастливее. Я больше не переживал из-за всего подряд, но с другой стороны – я вообще больше ни о чем не переживал. Я махнул на себя рукой, был сыт по горло попытками привести себя и свою игру в порядок. Казалось, что это требует слишком много. Но я все еще знал достаточно, чтобы грустить от того, что жизнь моя окончится вот так. Не было у меня ни самодисциплины, ни самоконтроля, я не мог сказать «нет», постоянно нуждался в том, чтобы вокруг были люди – и не позитивные, негативные. Позитивные меня пугали до смерти. Поэтому я избегал Дэвида Бэкхема – он был слишком положительным.

Впервые я встретился с ним в клубе под названием «У Чарли Чена», как раз в период моих кутежей. Я люблю футбол и я всегда знал, что Бэкхем – это что-то особенное. Мы с ним пропустили по паре стаканчиков и неплохо поладили. Дэвид был довольно известен, хотя далеко-далеко не так, как сейчас. Когда мы вышли из клуба, я услышал, как какая-то девушка сказала своей подруге:

«Смотри, это же Дэвид Бэкхем!»

А ее подруга ответила:

«Который? Толстый или худой?»

И я подумал, бля, я, должно быть, разжирел. Так и было – и очень сильно.

Дэвид пригласил меня к себе в Манчестер, так что я поехал туда и провел с ним пару дней. Он отличный парень, с ним было здорово. Но я не мог нормально себя чувствовать рядом с человеком, у которого все так замечательно. Мне нравилось находиться в обществе никчемных людей, потому что так я себя чувствовал лучше. А рядом с теми, у кого все было хорошо, вроде Дэвида, или Майкла Оуэна, или Принца Назима, мне было хуже. В моих глазах они были победителями, а я казался себе неудачником. Неудивительно, что мы с Дэвидом потеряли связь, о чем я действительно сожалею.

Примерно в это время я с приятелями поехал в Вегас, чтобы посмотреть бокс. В нашем отеле жил еще и футбольный менеджер Грэм Саунесс, и мы поболтали с ним о спорте и о жизни вообще. «В здоровом теле – здоровый дух», сказал он мне и это была и папина философия. Я знал, что он прав. Среди топовых спортсменов нету толстяков, они все держат себя в форме. После разговора с Грэмом я бросил курить, и сигареты, и травку, наложил ограничение на выпивку: не больше пары рюмок в день. Я проводил в спортзале по два часа в день: три мили на беговой дорожке, двадцать минут на велотренажере, потом еще три мили. Оставалось  четыре месяца, чтобы подготовиться к следующему сезону.

У меня насчет всего возникает навязчивая идея. Возвращаясь к тренировкам после летнего перерыва, я не начинаю в 10 утра и заканчиваю в пять вечера, я играю до 10 вечера, до тех пор, пока у меня на ладонях мозоли не натрутся. А если я иду на пробежку, то  бегаю дважды в день – утром и вечером – и ко второй пробежке уже лечу. Я убедил себя, что я новый троеборец и готовлюсь к Олимпийским играм. Если я играю в гольф, то я обязательно должен выйти на поле, сделать четыре сотни ударов, а потом после этого играть, потому что так делает Тайгер Вудз. Тайгер Вудз – это мой кумир: хотел бы я достигнуть в снукере того, что он уже достиг в гольфе.

Как я говорил, в прошлом у меня уже случались перекосы на подержание формы, но я никогда не был этим так одержим, как сейчас. До семи утра я был в спортзале, потом завтрак, тренировка, обед, опять тренировки. Я  тренировался по четыре часа в день, каждый день, и очень похудел. Через два месяца я посмотрелся в зеркало и впервые увидел, как выделяется мой торс. Потрясающе! Я отрастил титьки! Это меня еще сильнее подстегнуло.

Я очень серьезно относился к диетам. Если раньше я сидел на еде из МакДональдса, то теперь – рыба, картофель, никакого масла, только немножко хлеба (хороший источник углеводов), цыпленок для протеина, никакого красного мяса, потому что оно переваривается часами. Я полностью отказался от алкоголя, от него полнеют, так же как и от депрессантов, и заменил все это соками. Соковыжималка – это тоже божий подарок. Я в принципе никогда не был любителем ходить выбирать фрукты и все такое, но я люблю делать соки. Утром я выпил морковный, сельдерейный, а также яблочно-апельсиновый фруктовый сок – здорово. Это было как еда. Примерно через четыре месяца я похудел на 25 килограммов, и стал весить семьдесят килограммов. Многие считали, что я принимал специальные препараты или занимался голоданием, потому что они считали, что я не мог сбросить столько за такой срок. Они не могли в это поверить, потому что я выглядел такой квашней в предыдущем сезоне. Но те, кто так думал, явно не очень хорошо меня знают.

Я никогда не увлекался диетами. Я ем, потому что я счастлив, и я получаю удовольствие от еды, и я ем, потому что мне паршиво, и это меня успокаивает. Вообще, я люблю поесть. Единственной разницей было то, что я начал питаться здоровой пищей и тренировался как бешеный. Я хотел этого ради себя и ради снукера – я не мог хорошо играть, когда так страдал от избыточного веса. И я начал переживать из-за своей формы. Люди хлопали меня по животу и делали замечания насчет моего размера, а я чувствовал себя как когда-то, годы назад, на тренировках по футболу, где другие дети смеялись надо мной, потому что я не мог отжаться, и обзывали толстяком.

Как-то я даже подумал о том, чтобы пойти в колледж и стать инструктором по финессу. Я, бывало, смотрел на них, и думал: «Им по 40 лет и они выглядят потрясающе. Я тоже так хочу в 40». Может, я так и поступлю, когда закончу играть в снукер.

Думаю, если я буду вращаться в обществе тех, кто поддерживает себя в форме, их привычки отразятся на мне. А если в обществе тех, кто пьет и принимает наркотики – это тоже на мне отразится. Так что моя теория такова: если я хочу чего-то достичь, или как-то изменить свою жизнь, нужно быть рядом с правильными людьми. Если я хочу стать профессиональным игроком в гольф, что я обязательно сделаю, я должен общаться с лучшими гольфистами мира – проходить с ними туры, перенимать полезные детали – не ошибешься, если учишься у лучших.

Мой снукер тоже здорово поднялся, когда я похудел. Я чувствовал себя подтянутым и активным, и хотя я не проделал значительной духовной работы, внешне я выглядел хорошо, а это уже неплохо для начала.

Моим приоритетом стало выигрывать турниры. Я отправился в Таиланд и выиграл первый рейтинговый турнир сезона 1996-97. Это меня взбодрило, но на следующем турнире, Гран-При, я проиграл во втором раунде. К тому времени я опять начал гулять и покуривать.

Пришло время чемпионата Великобритании – второго по значению турнира в сезоне. Я по-прежнему отлично выглядел и все мне об этом говорили, так что я вернул себе немного самоуважения. Я вышел против Терри Мерфи, с которым раньше играл всего один раз, еще когда был ребенком. Мне должно было быть лет 13 или 14, я победил его на Про-Ам. В то время ему было примерно 19, мне говорили, что он хороший игрок, но на матче я его просто размазал. Прошло восемь лет и он особо ничего не добился на профессиональном поприще. Так что я вышел на игру с мыслью: как только я подойду к столу и начну забивать, у него не будет ни шанса.

До перерыва я проиграл 3-1 и начал паниковать. Я подумал, я играю дерьмово и не вижу выхода. После перерыва я вышел и не сумел забить шар: 3-1 превратились в 4-1; 4-1 – стали 5-1; потом 6-1 и 7-1. Игра шла до девяти побед, я проигрывал 7-1. Я подумал: Господи Иисусе, да что происходит? Это какой-то ночной кошмар, заберите меня отсюда. Я был ужасен, а он играл против меня как Бог. Каждый раз, когда я промахивался, он меня наказывал. Он забивал шары из любой позиции, и казалось, он никогда не промахнется.
Окончание матча мы должны были играть на следующий вечер. В общем, я проиграл. Просто невозможно было отвоевать 7-1, только не при той игре, которую демонстрировал Терри. Но я забил пару шаров вместе со своим тренером Делом на следующий день и игра вдруг опять стала легкой. Биток шел так мягко. Я так чудесно себя не ощущал с тех пор, когда мне было 16, в первый год квалификации на чемпионат мира в Блэкпуле. Да, это был тот самый момент, которого я ожидал пять лет. Все это время я отчаянно хотел вернуть это ощущение, знал, что оно где-то внутри, и так хотел выпустить его. Я просто тренировался и внезапно годы разочарования и неудовлетворенности исчезли. Я был уверен, что выиграю, не только этот матч, но и весь турнир.

– Знаешь что, – сказал я Делу, – Я собираюсь выиграть этот матч. Я собираюсь выиграть этот матч и собираюсь выиграть турнир.

– Знаю. То, как ты забиваешь – просто мечта, – ответил Дел.

Я встретился с Делом в Бдэкпуле в 1992-м. Он подошел ко мне после того, как я разгромил Грэма Криспси 5-0, и сказал: «Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь играл так, как ты, Рон». Мы стали друзьями, он приходил на все турниры в последующую пару лет, а к 1996-му он стал моим тренером – не совсем профессиональным тренером по снукеру, скорее, Мистером Мотиватором.

Когда я начинаю играть хорошо, то превращаюсь в паренька из ReadyBrek  – сияю и лечу. Вот это и происходило. Я примчался обратно в отель, и не мог дождаться того, чтобы надеть костюм, выйти к столу и играть, потому что я знал, что это будет так весело. Так и случилось. Я вышел и выиграл три партии подряд, сделав серию в 80 очков и один сенчури. Теперь счет был 7-4, мы играли последний фрейм перед двадцатиминутным перерывом. Я промахнулся по синему, который должен был бы забить, и Терри вышел вперед 8-4. С одной стороны, я был несчастен: я бы хотел 7-5, совсем не то же, что 8-4. Но с другой стороны – я был в восторге, и по прежнему думал, что смогу выиграть.

Но это значило, что я должен выиграть следующие 5 партий. Я подошел ближе – 8-6, и он не воспользовался возможностью в следующем фрейме. Я заговорил с ним. Я знаю, что неправильно так поступать, но я ничего не мог с собой поделать. «Напряжение нарастает, да?». Счет был 8-7, я был в двух партиях от лучшего результата в своей жизни. Я победил Стивена Хендри, Джона Хиггинса, Марка Вильямса и Мэттью Стивенса, все они были намного лучшими игроками, но именно эта победа имела для меня наибольшее значение. Я сделал серию в 20 очков, не смог выйти под удар, но сделал хороший отыгрыш и молился, чтобы он ударил по красному. Если б он промахнулся, я бы мог сравнять счет до 8-8 и сделал бы его одной левой. Я сидел на краешке кресла, готовый вскочить, очень внимательно следил за ним, и увидел, что его рука дрожит. Казалось, он ни за что не сможет забить этот шар. Но он это сделал, и продолжил, и набрал 67 очков. Мне было нужно два или три снукера. Я попытался, но не получилось, и когда он забил красный, мне пришлось пожать ему руку. Все было закончено. «Отлично сыграл», – сказал я.

Потом мы должны были давать интервью, он был вымотан, измучен, потягивал пиво, пытаясь восстановить силы.

– Я почти тебя сделал, – сказал я. – Ты ведь знаешь это, не так ли? Ты был молодцом, но я чуть не сделал тебя.

И я был счастлив – я проиграл, зато получил настоящее удовольствие, и зрители – тоже. Правда, Терри был не в восторге, потому что никому не нравится, когда ему такое говорят. Хотя, надо отдать ему должное: эти 67 очков были лучшей серией, когда-либо сделанной под давлением в матче против меня. Стивен Хендри однажды сделал 147 в финальной партии  в матче со мной – но это был благотворительный турнир.

Я ехал в машине с Делом домой и сказал ему: «Следующий турнир я выиграю».

Из-за проигрыша в первом раунде я получил две недели на тренировку перед Герман Оупен. Я знал, что если отправлюсь туда и буду в такой же форме, то ни за что не проиграю. Единственным, что меня тревожило, была мысль о том, что это слишком хорошо, чтобы длиться долго. Я пять лет так хорошо не играл: каждый день на тренировках я делал по 10-11 сенчури. Я вернулся, чувствовал себя великолепно, мне не нужна была  выпивка, не нужны наркотики, и не нужно было  делать ничего саморазрушительного.

В Германии я выиграл первый матч со счетом 5-1, потом переиграл Стивена Хендри 5-2. Он только что выиграл чемпионат Великобритании и был очень уверен в себе, а я преподал ему урок. Потом я победил Найджела Бонда 6-1 в полуфинале, сделав брейки в 141, 144 и 138 очков. Он отошел от стола и сказал: «Поверить в это не могу».

В финале я встретился с Аленом Робиду. За шесть месяцев до этого мы с ним поссорились. Он обвинил меня в том, что я не пожал ему руку перед заключительной сессией матча в Шеффилде. Счет был 7-2, я гулял в городе всю предыдущую ночь до шести утра. Моему приятелю пришлось волочь меня наверх, и там я заблевал весь коридор. Чудесно. Он дотащил меня до кровати. На следующий лень меня подняли после обеда, закинули в душ, чтобы немного привести в чувство. Мне нужно было только выиграть три партии, что я и сделал. В одной из партий я начал играть левой рукой. Я практиковался в этом, потому что если некоторые удары ты можешь сделать левой, это намного упрощает жизнь.

И в конце концов, это Робиду мне не пожал руку. Он просто ушел с арены, а я остался один посреди Крусибла. Зрители были так же ошарашены, как и я. Сначала мне сказали, что он не пожал мне руки потому, что я не пожал руку ему перед началом и он решил, что я пытаюсь его вывести из себя.

– Вы уверены? – спросил я.

Но потом оказалось:

– О, и еще ему не понравился этот номер с левой рукой.

Он стоял прямо в конце коридора, когда я давал интервью, так что он меня слышал.

– Я буду играть с ним опять, – сказал я, – и буду играть левой, и выиграю, потому что он плохой игрок.

Это, конечно, не самое дипломатичное из того, что я когда-либо говорил, но я думал: ладно, если ты хочешь поиграть в игры, так у меня тоже для тебя игра найдется.

Неудивительно, что в Германии, в финале, присутствовало это ощущение незаконченного дела. Должен сказать, что Ален – хороший спортсмен и он был рад пройти в финал, вне зависимости от того, с кем ему придется играть. Я вел 7-3, и чувствовал себя очень уверено, но я играл не так  хорошо, как раньше на этой же неделе. Тогда и техника, и настрой, – все было вместе. Целый месяц я чувствовал кий, как часть себя и все казалось таким легким. А потом внезапно это исчезло. Я больше не интересовался победой в матче. Я только думал: о, ну вот, снова  паршивая форма на пять лет. Он отыграл один фрейм, потом еще три, и сравнял счет, 7-7. Набрав 40 очков, когда на столе осталось еще 59, он промахнулся. Я встал со стула и забил остальные, поведя 8-7. Потом я взял финальный фрейм, сделав серию в сто очков.

Я выиграл, но мой разум опять начал выкидывать свои трюки. Я был весь поглощен мыслями о том, что плохо играю, вместо того, чтобы подумать, что я веду 7-3, и это еще при не очень сильной игре, что может быть лучше? Теперь у меня есть это отношение. Надо выигрывать – а переживать из-за формы будешь потом. Сейчас я гораздо больше верю в свои способности.

Я хорошо себя чувствовал и был доволен тем, как выглядел, так что я подумал, что ничего не случится, если я немного покурю. И опять начал курить.

Перевод: Юлия Луценко
Источник: Ronnie: The Autobiography of Ronnie O’Sullivan with Simon Hattenstone, Orion, 2004