Глава 1. Детство

Использование материала разрешается только при условии наличия активной ссылки на Top-Snooker.com в начале текста.
Текст предназначен для ознакомления и не является источником извлечения коммерческой выгоды.

Дэнни, Дики и Майки О’Салливан – три брата, известные как «Дерущиеся О’Салливаны». В свое время они были знамениты. Майки – мой дед. А в снукер я когда-то играл с Дики; он был худеньким, боксером легчайшего веса. Мне было 10 лет, и я ходил в местный снукерный клуб с папой и Дики. После семи вечера туда нужно надевать рубашку с воротничком, но Дики носил футболку, и отец сказал мне: «Дай ему рубашку, чтобы ему разрешили остаться». Так что я отдал ему одну из своих рубашек, и она оказалась ему велика. Я никогда не встречался с Дэнни, умершим в возрасте 60 лет, а он был чемпионом Британии и Европы.

Трое «Дерущихся О’Салливанов». Не то, чтобы они зарабатывали на этом деньги, зато их очень уважали – и восхищались тем, что они делают. «Дерущиеся О’Салливаны» относились к спорту серьезно: они не были злодеями, они были просто хорошими боксерами. Я был довольно близок с Дики, и именно его знал лучше всего. Годами мне рассказывали множество историй о том, как его пытались задеть, ведь он казался всего лишь мелким старичком, а он вскипал и уделывал обидчиков.

Бокс всегда был в семье, и Дерущиеся О’Салливаны передали свои умения сыновьям. Все браться моего отца умеют постоять за себя, они и меня тоже пытались научить, но я никогда не увлекался драками. Я их просто ненавидел. Меня нужно было очень долго доводить, прежде я давал сдачи.

Отец, как и Майки, вырос в Хекни, в северо-восточной части Лондона. У мамы – Марии – и отца, когда они поженились, совсем не было денег, несмотря на то, что мамина семья владела небольшим бизнесом в Бирмингеме: они делали и продавали мороженое. Двадцать пять фургончиков, и они еще и собирали собственные (оказалось, что купленные стандартные фургончики не подходят, поэтому пришлось собирать новые с нуля). Зайдите в гараж – и там их будет полно.

Когда маме было всего 16, ее родители решили, что пора подыскивать ей пару. Она даже встретилась с этим парнем – он приехал с Сицилии. Мама не понимала, что происходит: ей велели надеть лучшее платье и украшения, она спустилась по лестнице, зашла в гостиную, и там был её будущий супруг. Он был хорошо обеспечен, владел двумя отелями, но маме не понравился. Она сказала, что ни за что не поедет на Сицилию, и не будет жить той жизнью, что они все. Итальянские католики – суровый народ: «С этим не встречаться, не делать того, не делать этого». Мама не потерпела того, что все решают за нее даже за кого ей выходить замуж! Так что она сбежала. Она любила свою семью, но понимала, что должна её покинуть. В конце концов, она оказалась в Батлин, где устроилась горничной, а когда отец впервые встретил её, она встречалась с охранником.

Отец работал шеф-поваром в летнем лагере, и как раз собирался возвращаться в Лондон, но увидел её – и влюбился как безумный. Он подсунул маме под дверь записку, в которой говорил, что уезжает на следующий день, и что она обязательно должна ему позвонить. Мама всегда хотела побывать в Лондоне, поэтому ответила. Она позвонила и пришла вместе с подругой. Отец пригласил их обеих в гости… и для того, чтобы подруга почувствовала себя не в своей тарелке, много времени не понадобилось: он был поглощен только моей мамой. Вскоре мамина подруга решила уйти и, к большому огорчению отца, мама ушла вместе с ней.

Она доработала сезон в Батлин, и три недели спустя вышла замуж за моего отца. Ей было 17, ему – 18, а когда у них родился первый ребенок, я, – ей исполнилось 20, а отцу – 21.

У них не было денег, когда они поженились, и они переехали в Бирмингем, где я и родился. Жизнь там была дешевле, да и мама была поближе к своей семье, которая, что неудивительно, сначала не горела желанием принимать отца (впрочем, сейчас они его любят). Мама и отец записались в очередь на муниципальную квартиру, и как только их очередь подошла (в Далстоне) – они вернулись в Лондон. На жизнь они зарабатывали мойкой машин в автопарке: он снаружи, а она – внутри. За улицей Вардоур, в Сохо располагался открытый автопарк, они работали там с моим дедом, который им руководил.

Потом мы жили на Итон Роуд, в Южном Илфорде, в доме с террасами, напротив здания школы «Локсфорд Парк». Дом раньше принадлежал моему деду, а потом его купили мы. Там было здорово: стену между кухней и гостиной снесли, а у меня была собственная комната на втором этаже. К тому времени мама с папой начали зарабатывать кое-какие деньги, причем они оба работали на двух работах. Отец начал работать в секс-шопе. Тогда из-за этого у него возникало много недоразумений с полицией, но сейчас это просто смешно, ведь это такие пустяки по сравнению с тем, что случилось потом. Мама работала официанткой в ресторане. Они заканчивали работу примерно в час ночи, так что приходили домой вместе.

Мои самые ранние воспоминания – о тех, кто должны были присматривать за мной. После школы меня забирали и вели к себе, где я сидел, играя со своими игрушками. Я редко видел маму или папу, потому что они работали беспрерывно до тех пор, пока мне не исполнилось 7 или 8 лет.

Когда я учился в начальной школе, то часто оставался с семьей, которая жила за углом Ричмонд Роуд. Отец и мать присматривали за мною, а их трое детей, Грег, Мишель и Лиза стали мне как старшие братья и сестры, которых у меня никогда не было. Я всегда завидовал моим друзьям, у которых были старшие братья: мне казалось, что им и в школе учиться легче, потому что они знали людей лучше. Так что Грег стал мне старшим братом. Он был на несколько лет старше меня, чемпион по плаванию и самый видный парень в школе, и у него было полно подружек. Я так гордился тем, что я – его друг, и мне было так здорово, когда мы шли с ним из школы.

У него дома нас угощали мороженым и рулетами, мне очень нравилось там бывать. Но все равно не хватало мамы и папы. Иногда мама приходила домой пораньше и тогда Лиза отводила меня к ней, а я начинал орать: «Мама, я не хочу, чтобы ты шла на работу. Я хочу остаться с тобой!» Я смотрел на нее и думал, она такая красивая, я не хочу, чтобы она уходила. А она говорила: «Я должна идти, должна идти, а с тобой все будет в порядке. Я скоро вернусь»,

Меня это просто убивало. Мы никогда не говорили о том, что я чувствовал, когда они оставляли меня. Я бы и хотел побеседовать с мамой, но мы никогда не обсуждали такие темы. Наша философия – думать о настоящем и двигаться вперед, но я думаю, что, как и в каждой семье, нам многое стоило бы обсудить.

Особенно из-за того, где сейчас отец. Все так изменилось за прошедшие 12 лет, когда отец выйдет из тюрьмы, все будет совсем другим, не таким, как он помнит. Но я никогда не говорил об этом ни с кем из моих родителей.

Когда мне исполнилось 7 и родилась моя младшая сестра Даниэль, мама оставила работу, отец начал приходить домой около семи или восьми вечера, и мы снова стали семьей. В это время я бы сделал все, что угодно, чтобы угодить папе. Он только что приобрел свой первый магазин на Бервик Стрит и я помогал ему раскладывать журналы и прочее. Иногда он оставлял меня с дедом в автопарке, а сам уходил на работу, и тогда я мыл папин XRZ. Я помню, как по шесть-семь часов натирал его, и машина всегда сияла. Я так хотел, чтобы отец мною гордился; чтобы он вез нас домой, смотрел на машину, и думал: вот здорово. Думаю, я ожидал, что отец поймет, сколько часов я потратил на мойку машины, но он никогда этого не делал. Он никогда не хвалил меня, а всегда опускал на землю.

Получив один магазин, папа занялся этим всерьез. Вскоре у него уже было несколько магазинов. Он был хорошим бизнесменом, и всегда платил аренду на несколько месяцев вперед. Во владении секс-шопами нет ничего противозаконного, но власти вечно спорили на этот счет. Иногда полиция делала облавы, конфисковывала товар, и тогда приходилось сражаться. Если вы выигрывали дело и убеждали судью или присяжных, что ваш товар «мягкий», то вам возвращали все обратно, если проигрывали – дело могло окончиться тюрьмой, или, как минимум – вы теряли весь товар, и должны были начинать все сначала.

Однажды папа сидел дома, ожидая решения суда. Он нарушил Акт об Оскорбительных Публикациях, но настаивал на своей невиновности. Это было громкое дело. В суде его представили поверенный и адвокаты, но сам отец оставался в стороне, настолько он был уверен в своей невиновности. Когда зазвонил телефон, он велел мне ответить, и спросить адвоката, какие новости – хорошие ли плохие. Новости оказались хорошими.

Отец вовлек в свой бизнес всю семью: братья управляли магазинами, а его собственный отец вел бухгалтерию. Но в конце концов они решили разорвать партнерство и отец вновь пошел собственной дорогой. К этому времени мы уже переехали с Итон Роуд на Итон Драйв – в более красивый район и в больший дом. За пару лет, которую мы там прожили, отец полностью переделал все вокруг: вывел древоточцев, возвел массивную пристройку. На это, должно быть, ушла уйма сил и средств, – но все выглядело, как маленький дворец. Я любил этот дом, но скоро мы продали и его, и переехали опять. В этом отношении отец был очень амбициозен.

Я не особо близок с родственниками отца, кроме его матери, моей бабушки. Я очень люблю Бабулю Изу, и она по-прежнему приходит посмотреть на меня на турнирах. Когда-то я оставался у нее в Хекни на все летние каникулы, и день-деньской играл в снукер со своим кузеном Майклом. Он тоже стал профессиональным игроком, хотя и никогда не выигрывал турниров. Думаю, в конце концов, он осознал, что ему никогда не быть чемпионом, так что стал менеджером снукерного клуба в Уитхеме, возле Колчестера.

Родню со стороны матери я тоже вижу не часто. Мамины братья по-прежнему ведут свой бизнес, а отец вышел на пенсию, и проводит по полгода на Сицилии. Они милые и приятные люди. Когда я был ребенком, то единственным местом, куда мы ездили на праздники, была Сицилия, и каждый день там был похож на воссоединение семьи: мы шли в гости к очередному семейству и ели спагетти. Еще мы смотрели, как дедушка собирает виноград на вино. Иногда он брал меня с собой в горы – полюбоваться его лимонными деревьями. Это было замечательно.

Мамина семья – гордые люди, и она не исключение. Она очень стойкая, как тигрица, может казаться тихой, но всегда будет бороться и не сдастся. Есть в ней эта сицилийская настойчивость: если б у нее не было работы, она бы мыла туалеты, чтобы заработать на жизнь. Когда мы жили на пятом этаже в нашей первой муниципальной квартире в Далстоне, мама вычищала лифты перед приездом своих родителей. Она не хотела, чтобы её родители думали, что она живет там, где воняет. Также она никогда не хотела, чтобы родители думали, что она вышла замуж не за ровню себе. Папа говорит, она похожа на жену из сериала «Клан Сопрано».

Я начал играть в снукер на маленьком столе шесть на три фута, в доме моего дядюшки Питера, когда мне было примерно 7 лет. Папа увидел, как хорошо у меня получается, и сказал: «Ясно, на Рождество получишь снукерный стол».

Я очень быстро освоился и полюбил игру, доводя окружающих до белого каления: они так уставали от меня и моего снукера. По соседству с нами жил мой приятель Дарен, он был примерно на четыре года старше меня, и я частенько приходил к нему и просил: «Пожалуйста, поиграй со мною в снукер». А он, бывало, отвечал: «Не, я хочу раскрашивать машинки» (он любил перекрашивать игрушечные машинки в черный цвет). Так что или я сидел с ним и раскрашивал машинки, или ему приходилось идти играть со мною в снукер. Когда он соглашался, я держал его у стола по четыре часа, пока отец не приходил с работы и не говорил: «Хорош, уже пора спать».

И с тех пор и до сего дня я постоянно играю в снукер.

Когда мне исполнилось 8, папа стал брать меня с собой в Клуб Амбассадор на Дин Стрит в Вест-Энде. Он работал в Сохо, поэтому или оставлял меня в клубе и просил менеджера присмотреть за мною часик-полтора, или играл там со своим другом, Стивом Годфри. Отец никогда раньше не играл в снукер, но когда я увлекся игрой, то тоже начал ходить в клуб. Сначала он играл со мною пару фреймов, а потом я сидел и смотрел, как он играет со Стивом.

Сперва стол казался мне огромным, а ведь он был еще и не в полный размер: десятифутовик, вместо 12 на 6 футов. Столы в полный размер в клубе тоже имелись, и все они мне казались одинаковыми: дико огромными. Каждый стол – будто дорожка для боулинга. Я просто не мог поверить, какой же он длинный и зеленый, и какое на нем красивое сукно, и какие большие шары. Моя голова едва виднелась над краем, а руку я все время вытягивал изо всех сил, потому что был еще очень маленьким.

По правилам в снукерный клуб не пускали детей младше 16 лет, и мне разрешали играть только потому, что отец вступил в клуб в Грин Лейнс в Илфорде. Мы с папой проводили в клубе по четыре-пять часов по субботам и воскресеньям, но он так и не научился толком играть. Снукер не был его игрой: у него не было природных способностей. Я был самым младшим в клубе – остальным молодым игрокам было уже по 16-18, а то и за двадцать лет. Мне нравилось быть среди взрослых и я всегда легко сходился со старшими. Когда мне было 10, большинство моих друзей уже окончили школу. Ровесники увлекались скейтбордами и прочей детской ерундой, мне было с ними скучно. Думаю, именно поэтому я был таким дерзким в детстве. Я постоянно крутился среди взрослых, слушал, как они разговаривают и спорил с ними. Я был настоящей язвой. В конце концов я научился держать язык за зубами, но это потребовало времени.

В снукерном клубе я очень быстро понял, что люди не будут спускать мне мои дерзости только потому, что я младше их. Если уж ты здесь, то и вести себя должен как взрослый. Когда мне исполнилось 10 или 11, мне это разъяснили. Мне и папе сказали, что я должен иметь уважение к менеджерам, и если обедаю – не раскидывать вокруг картошку (что я, бывало, делал раньше). В клубе самое горячее время – обеденный перерыв, а я сидел там во время школьных каникул. Они пожаловались папе (и справедливо), что у них всех есть важные дела, нужно работать, а какой-то ребенок бросается в посетителей едой.

В тот год меня даже не допустили на Понтин. Я ездил туда с Марком Кингом, еще одним снукеристом. Раньше каждый год проходило несколько турниров Понтине – один в Престатине, один в Пакпуле на острове Вайт, один в Хестингс, и еще один на Кэмбер Сэндз. Туда съезжалось около тысячи игроков и мы играли целую неделю. У отца не было времени ездить в Понтин, он ведь был занятым человеком, поэтому он говорил отцу Марка Кинга: «Билл, я плачу за проживание, вот тебе деньги на расходы, вот это – Ронни на расходы, а вот это – Марку на расходы, просто присматривайте за Ронни. Убедитесь, что он хорошо себя ведет. Если нет – звоните мне, и я с ним побеседую».

«Ладно, без проблем», отвечал Билл.

Так что мы приехали на Понтин в Брин Сэндз, мы с Марком пошли в бассейн и прыгали с трамплина. Потом мы пытались пробраться на дискотеку – он залезал мне на плечи, и накрывал нас здоровенным пальто. Просто глупые детские игры. А однажды старшие ребята подбили меня скинуть пепельницу. Мне было всего 10 лет, я кинул её и подумал, что это очень весело. Однако остальным это не понравилось. Там был один игрок, которого называли Быстрый Эдди, потому что все, что он делал – он делал очень быстро. Еще его называли Эдди Солнцелюб, потому что он все время загорал. Ему было примерно шестнадцать, он был красивым парнем, и все девчонки постоянно крутились возле него. Он подошел ко мне и пихнул. У меня в руке был стакан Кока-колы, я просто посмотрел на него и выплеснул напиток ему в лицо. Он взбесился, и погнался за мной через весь лагерь. Я пробежал между игровыми автоматами и «Космическими захватчиками», выбежал из парка развлечений, и понесся через зал, где играли в бинго… Стакан по-прежнему был у меня в руке и я разбил его об пол в зале, думая, что Эдди остановится, если на его пути будет битое стекло. Должно быть, он упал возле одной старушки, и она пожаловалась, что какой-то мальчишка бросил в нее стаканом. Но это не так; я бы никогда не бросил стаканом в пожилую женщину. Да, возможно, я мог и запустить им в молодого игрока, смеха ради, но никогда – в того, кого я не знаю, ни за что.

Об этом доложили Джону Уильямсу, рефери, который обычно вел Понтин. Я услышал, что он намерен вышвырнуть меня, поэтому пошел к нему и спросил, правда ли что меня выгоняют.

– Это так, – ответил он.

– Но я ведь даже еще не играл в детских соревнованиях, – сказал я.

– Нет, ты не допущен. Убирайся.

Я ругал себя последними словами и плакал при мысли о том, что придется ехать домой к папе и рассказывать, что меня выгнали. Поэтому я решил промолчать и сказать, что меня побили во втором раунде.

– Все в порядке? Как ты? – спросил отец, когда я добрался домой.

– Да, все нормально, – ответил я.

– Ого! Тогда ты рановато вернулся, нет?

– Ничего не вышло в детских состязаниях. Я проиграл, и подумал, что лучше поехать домой.

– О, ясно, – сказал он.

Прошло два или три часа, и голова у меня пошла кругом. Мы как раз обедали, когда он сказал: «Ты думаешь, что я дурак, да? Я знаю, почему ты вернулся домой так рано – ты плохо себя вел, и тебя вышвырнули из лагеря».

Так все и было. Пришлось заплатить. Я получил ремня, и меня это как-то очистило.

В результате этого инцидента мне на год запретили появляться на Понтин, так что я впервые играл там в довольно зрелом десятилетнем возрасте, в Сан.

Мы оспорили длительность запрета, и должны были ехать в Коронет Хауз в Лидсе, где была штаб-квартира руководства. Некоторых других игроков тоже отстраняли, и они все привезли с собой адвокатов. А со мной был только мой отец, но он выступил просто блестяще. Он встал и сказал: «Мне все равно, намеренно он бросил этот стакан, или нет, мы все знаем, что он это сделал, и никто с этим не спорит. Я здесь только ради того, чтобы просить смягчить наказание».

Отец знал, что это разобьет мне сердце, знал, насколько фанатично я отношусь к игре. В конце концов, запрет сократили до шести месяцев, и, как можете себе представить, это все равно было для меня огромным ударом.

Я помню свой первый сенчури брейк, словно это было вчера. Сотня – это главнейшая цель для любого ребенка, который играет в снукер. Мне было всего 10, я был самым младшим игроком, который сделал сенчури. Я прибежал к отцу и сказал, что только что сделал сотню… а он ответил: «Да? Ну и что?», словно бы это ничего не значило. Поэтому я помчался к менеджеру клуба и рассказал ему, он сразу же завелся: «Так, газетчиков сюда, и звоните в снукерные журналы!». Я стал маленькой знаменитостью.

Как только я преодолел сто очков, так обрадовался, что даже захотел промахнуться – для меня уже не имело значения, сколько я наберу: я хотел выйти и рассказать всем, что сделал сенчури брейк. В итоге я набрал 117 очков.

Но на отца это все равно не произвело впечатления. Точнее, это я так думал. Отец легко сходился с людьми и знал, что другие смогут лучше позаботиться обо мне и помочь мне в этой области. Кого бы он не выбирал – это всегда оказывалось точным попаданием. Он помог многим снукеристам, любителям или начинающим, которым нужна была пара монет. Папа говорил им: «Вот, здесь две сотни фунтов на неделю, вот машина, практикуйтесь, когда захотите, меня это не касается. Что бы вы не выиграли – просто поставьте мне с этого стаканчик. Просто возьмите моего парня на турнир, и присмотрите за ним, это все, что я хочу».

Помню, как Тони Путтнэм выиграл восемьсот фунтов, и сказал отцу: «Я отдам вам половину», а папа ответил: «Нет, мне не нужны эти деньги. Оставь себе». Он думал, что это честная сделка – они делились со мною опытом, а я учился.

Несмотря на то, что отец никогда не хвалил меня прямо, теперь я знаю, что он чертовски гордился мною. Я встретил тех, кто знал папу, и они рассказали мне, как он говорил, «Мой сын будет чемпионом мира по снукеру». Они говорили мне: «Каждый отец думает, что его сын станет чемпионом мира, но ты им стал. Он, должно быть, знал, что говорит». Даже Газа упомянул моего отца при нашей первой встрече.

Газа был моим героем, настоящим волшебником на поле, и когда я впервые его встретил, мы очень неплохо вместе поиграли. Это было в Гудисон Парке, когда «Рейнджеры» играли с «Эвертоном» квалификацию, а я участвовал перед матчем в матче знаменитостей. Газза подошел ко мне после и сказал: «Ронни, правильно? Я встречал твоего отца несколько лет назад, он пытался затащить меня в снукерный клуб. Я не смог, но он сказал мне – Газза, ты мастер в футболе, но мой сын будет чемпионом мира в снукере. Я запомнил это имя, потому что люблю снукер. А потом я сидел в номере отеля с Полом Алленом, смотрел телевизор, и тут появился ты. Я подскочил и сказал – Это ж пацан, про которого тот парень говорил, что он станет чемпионом мира!»

Перевод: Юлия Луценко
Источник: Ronnie: The Autobiography of Ronnie O’Sullivan with Simon Hattenstone, Orion, 2004